Офицеры и джентльмены

То был как раз тот выпуск, над которым изрядно потрудился малыш Фидо. В печать он ушел куда раньше, чем Эверард Спрус получил Людовикову рукопись. Гай вяло перелистывал страницу за страницей. Он сравнивал журнал с «комиксами» командира эскадрона в плане качества рисунков. Сравнение было не в пользу Спрусова детища. Эверард Спрус, ища расположения марксистов, старался не афишировать своего предпочтения творчества Фрагонара творчеству Леже (предпочтения, могущего дискредитировать верного марксиста) путем отрицания всякого интереса к изобразительному искусству и не без оснований заявлял, что в этом безразличии с ним солидарны все трудящиеся. «Посмотрите на Россию», – говаривал Спрус. Однако когда «Спасение» еще только начинало свой путь, еще до альянса с Россией, министр информации заметил, что с тех пор, как Гитлер объявил о своей любви к фигуративной живописи, защита космополитического авангарда стала патриотическим долгом Англии. Спрус без возражений подчинился, и как результат в журнале появилось «художественное приложение», жертв для коего выбирали Конни с Фрэнки. В настоящем выпуске оно тоже имелось – целых десять мелованных страниц заняли волнистые линии. Гай взялся было за статью эмигрировавшего за океан Парснипа[125], в которой прослеживалось духовное родство Кафки и Клее. Ни об одном, ни о другом, ни о третьем выдающемся человеке Гай до сих пор не слышал.

И тут к нему пришел дядюшка Перегрин.

Как и лейтенант Пэдфилд, дядюшка располагал уймой свободного времени. Он ничего не принес племяннику, поскольку считал, что само его внимание уже есть подарок. Дядюшка Перегрин уселся, не выпуская из рук зонтика и мягкой заношенной шляпы, и посмотрел на Гая с укоризною.

– Совсем себя не бережешь, а ведь ты, Гай, теперь глава семьи.

Дядя Перегрин был пятью годами моложе Джарвиса Краучбека, однако выглядел старше покойного брата – будто неудачный и в неправильном месте хранившийся слепок с той же формы.

Лейтенант Пэдфилд, назвав Перегрина Краучбека знаменательной личностью, выразил единственное в своем роде мнение. Действительно, дядюшка Перегрин имел разносторонние интересы, немало прочел и немало поездил по свету, мог подолгу рассуждать на второ- и третьестепенные темы, со знанием дела коллекционировал каминные безделушки, при папском дворе, где служил, появлялся в великолепном облачении – и, однако, был старательно избегаем даже теми, кто разделял его взгляды и вкусы. Он представлял собою образчик непонятного оцепенения – на таком же оцепенении периодически ловил себя Гай; наблюдавшаяся за дядюшкой мрачная напряженность у Айво достигла масштабов безумия – ужас перед этим безумием дышал в затылок Бокс-Бендеру, читавшему сыновние письма из лагеря военнопленных.

В 1915 году, в первый же свой день в Дарданеллах, Перегрин Краучбек заболел дизентерией в тяжелой форме и до конца войны служил адъютантом губернатора колонии, который регулярно, хотя и тщетно, по телеграфу умолял его отозвать. В двадцатые годы Перегрин в качестве почетного атташе был вхож в дипломатические круги. Ральф Бромптон, тогдашний первый секретарь, назначенный в то же самое посольство, вздумал сделать из Перегрина объект для шуток; увы – насмешки отскакивали от неподражаемой Перегриновой флегматичности как от стенки горох; нечего было и пытаться высечь искру из этой студенистой субстанции. Последние десять лет, после девальвации английского фунта, дядя Перегрин жил в Лондоне, в старомодной квартире неподалеку от Вестминстерского аббатства, где по большим праздникам и в соответствующем облачении принимал участие в службах. Пожалуй, любопытному иностранцу вроде лейтенанта Пэдфилда дядюшка Перегрин действительно казался знаменательной личностью. Имя Перегрина Краучбека стало почти нарицательным; такой человек мог родиться только в Англии и только в свою эпоху.