Офицеры и джентльмены

Шла третья неделя сентября. В середине четвертой недели де Суза явился в гостиную с подшивкой шифровок и сказал:

– Я, дядя, нынче вечером улетаю. Вызвали в Бари. Если что понадобится, только свистни.

– Не мог бы ты напомнить им про моих евреев?

– Знаешь, дядя, я уже сомневаюсь, не грех ли тебя одного оставлять. У тебя же идея фикс. Надеюсь, в психушку не загремишь, как твой предшественник.

Еще до ужина де Суза выдал:

– Пожалуй, надо тебя в курс дела ввести. Слушай. Тито покинул остров Вис и намерен присоединиться к русским. Можно было бы, конечно, больше уважения проявить. Он же никому слова не сказал. Просто взял да и свалил, пока люди спали. Кажется, некоторым нашим ребятам это сильно не по нраву. А Уинстону и подавно. Я тебе говорил, Тито Уинстона окучивал. Вот Уинстон и вообразил, что и на Тито его неземное очарование действует, как на британских лейбористов в сороковом подействовало. Раскатал губу, что в Далмации будут британцы десантироваться, а в Белграде засядет милейшее временное правительство. А не вышло. Отныне любая помощь в адрес Тито поступает от России и Болгарии.

– Так югославы же болгар на дух не переносят.

– Прошедшее время здесь уместнее, дядя. Ты, я смотрю, в современной политической ситуации не больше смыслишь, чем бедняга Уинстон. Болгары, как наш премьер мог бы выразиться, «обрели свои души». Зима вряд ли забойная будет, по крайней мере для тебя. И у англичан, и у американцев интерес почти пропал и до масштабов последних месяцев точно не восстановится. Может, миссии и вовсе закроют, причем еще до Рождества.

– Вот интересно, как мы отсюда выбираться будем?

– А я, дядя, джип тебе оставлю. Через Сплит поедешь.

Гай вдруг подумал, что Фрэнк де Суза ему никогда не нравился.

В Бари был офицер, ведавший образованием. Он прислал Гаю огромную стопку американских иллюстрированных журналов, еще довоенных. Время в начале октября тянулось невыносимо; Гай читал, читал медленно, ничего не пропуская – так корпит над Библией протестантская нянюшка.

Дни проходили за днями, распоряжений из главного штаба все не поступало. Бакич, как выяснилось, до пеших прогулок был не охотник. Гай пробовал бродить проселками, сейчас, осенью, еще более акварельными и открыточными; на приличном расстоянии от него всегда ковылял соглядатай. Церковь закрыли, священник исчез. В пресвитерии водворились трое членов Президиума.

– А где священник? – спросил Гай у Бакича.

– Его перевели в другое место. Деревня маленькая, ему там более спокойно. Он старый. Здесь слишком большой приход для такой старый человек.

Подарок подгадал прямо к сорок первому Гаеву дню рождения. Шифровка гласила: «Принимайте специальный рейс Завтра ночью 29-го будут три самолета марки Дакота Отправьте всех евреев».

Гай чуть ли не вприпрыжку побежал к Комиссару, который, как и прежде, успел получить подтверждение из собственного авторитетного источника и теперь дал Гаю свое мрачное «добро».

Изголодавшееся в одиночестве Гаево воображение подсунуло картинку: Гай – не Гай, ему предназначена роль историческая. С этою картинкой в голове (и с Бакичем) Гай шел в здание школы, объявить евреям о скором Исходе. О нет, он – не Гай, он – сам Моисей, он выведет свой народ из рабства.

Гай не слишком хорошо знал Ветхий Завет. Тростник без влаги[140], неопалимая купина и казни Египетские в его детских воспоминаниях нередко путались с сюжетами братьев Гримм и Андерсена, однако образ Моисея сказочные герои никогда не заслоняли – Моисей был виден Гаю четко, то высекающим воду из скалы близ римского «Гранд-отеля», то величаво вручающим скрижали в церкви Святого Петра «В веригах». В тот день наставленные Вирджинией рога сияли не хуже рогов[141] Моисея, нисходящего из синайской тучи.

Но нет, исход евреев из Бигоя не сопровождался никаким божественным посредничеством. Море пред ними не расступилось, колесниц не поглотило. Гаю сообщили, что дальнейшее его содействие неуместно. Для проверки евреев по списку и досмотра их пожитков была выделена группа партизан. В сумерках евреи вышли из своего гетто и строем проследовали на летное поле. Гай стоял за углом, почти прятался. К ночи всякий раз выпадал туман; от дурных предчувствий Гая потряхивало. Озноб усилился при приближении безмолвной, едва ли не призрачной процессии. Нескольким евреям удалось выпросить у крестьян тачки – в них везли самых старых и немощных. Большинство плелись пешком, изможденные до такой степени, что и жалкая тяжесть убогих узелков сгибала их в три погибели.

К десяти вечера туман лежал на земле столь густо, что Гай с командиром эскадрильи едва нашли дорогу. Евреи сидели на насыпи, дремали.

– Самолеты полетят? – спросил Гай у командира эскадрильи.

– За последние два часа туман стал хоть ложкой ешь.

– Значит, они и приземлиться не смогут?

– Однозначно нет. Пойду распоряжусь об отмене.

Ждать Гаю было невмоготу. Он вернулся к себе, лег; заснуть не получилось. Через несколько часов Гай снова вышел и стоял на перекрестке, в тумане, пока измученные люди не проследовали обратно в город.