Огонь под пеплом

"Болезнь ваша крайне Меня обеспокоила. Предписываю вам, сдав армию, отправиться, коль скоро вам будет возможно, в Житомир. Между тем надеюсь, что переезд ваш в благорастворенный климат Волыни послужит к совершенному укреплению здоровья вашего. При сем случае приятно Мне изъявить вам, сколь Моя доверенность и любовь к вам приумножились после знаменитых заслуг, оказанных вами в командование ваше Молдавскою армиею. Пребываю вам благосклонный Александр".

Сдав армию… какую армию? Турецкой, стоявшей в Ловче, больше нет, Сен-При уже в Сельви… Свою армию? Ланжерон в Бухаресте… Житомир… Почему Житомир? Они ведь едут в Одессу?

Закревский терпеливо объяснил: да, они едут в Одессу, к герцогу де Ришелье; там есть хорошие доктора, они поставят графа на ноги. Письмо государя несколько запоздало, оно было отправлено в тот самый день, когда Каменский 2-й уже сдал командование графу Ланжерону. Турки разбиты; генерал Сен-При занимает со своей дивизией Никополь, Плевну и Ловчу, готовый перейти через Балканы… Самовар готов, ваше сиятельство, извольте выпить чаю: вам нужно больше пить горячего. Николай Михайлович прислонился спиной к стене и закрыл глаза, чувствуя огромную слабость во всём теле. Сидеть бы так, чтобы его не трогали… Никуда не ехать… Ни о чём не думать…

В середине января великий визирь изъявил желание начать мирные переговоры. Нужно было ускорить дело решающей победой, как в Финляндии; Каменский стал готовиться к походу на Шумлу, но получил высочайшее повеление отделить от Молдавской армии пять дивизий и направить их к западной границе, оставив на Дунае лишь четыре. Турки неминуемо прознали бы от этом и, забыв о мире, возобновили бы по весне свое наступление, потому-то Каменский и двинулся к Плевне, чтобы они озаботились обороной Балкан. Однако в начале февраля ему стало настолько худо, что он приостановил наступление. Его отвезли из Никополя в Бухарест; лихорадка его не отпускала. Генерал отправил отношение в Петербург, прося уволить его от командования…

С хмурого неба сыпался холодный мелкий дождь; казаки в бурках ехали впереди и позади кареты Каменского, то и дело увязавшей в грязи. Тогда нужно было помогать, подталкивая руками колеса, пока кучер нахлестывал лошадей. Карета раскачивалась во все стороны, съежившийся от озноба больной порой соскальзывал с сиденья на пол, не имея сил вскарабкаться обратно. На хуторах, где останавливались отдохнуть, денщик приносил ему похлебку или кашу — Каменский отворачивался: самый вид еды был ему противен. Зато он жадно набрасывался на питье и никак не мог утолить свою жажду. Ноги отекали, голова разламывалась, по ночам он дурно спал, а чаще просто лежал без сна. В ушах шумело, обращенных к нему слов граф не слышал. Один раз, очнувшись от забытья, он явственно увидел перед собой отца — седого, в домашнем халате. Отец стоял у стола, опершись о него обеими руками. Повернул голову, прищурился хитро, спросил: "Ну что, отдал свое счастье?" Николай вытаращился на него, не понимая, потом вспомнил: платок! В Москве, незадолго до отъезда в армию, он посватался к Анне Орловой-Чесменской — богатой невесте-сироте, которую ему подыскала матушка. Невеста отказала, Каменский выехал из Нескучного, пылая от досады; у самой решетки парка ему встретился босой дурачок, или блаженный, или юродивый — видно, забрел сюда от Донского монастыря. "На, возьми на счастье!" Дурачок подал ему измятый платок. Глаза у него были чистые, ясные, добрые… Каменский улыбнулся, взял платок и отдал Закревскому…

— Платок! Где платок? — накинулся он на адъютанта, как только тот пришел доложить, что можно ехать дальше.

Арсений никак не мог взять в толк, чего от него хотят. Ничего не добившись, Каменский заплакал; его отвели в карету. "Видно, помешался, — с ужасом думал про себя Закревский. — И батюшка его был полоумный… Вот ведь еще комиссия!"

31

В гостиную доносились стоны Марии-Луизы. Сбившись в группки, придворные перешептывались, украдкой взглядывая на императора, который ходил кругами, не находя себе места. Из спальни вышел Корвизар, Наполеон бросился к нему. Все напрягли слух, пытаясь разобрать негромкий голос врача: схватки стихают, ребенок появится на свет не раньше завтрашнего дня.

— Мальчик или девочка? — спросил Наполеон. — Может, есть какие-нибудь признаки, по которым…

Корвизар пожал плечами: ждать осталось совсем недолго, завтра всё выяснится.

Гортензия не узнавала Бонапарта, она давно… пожалуй, никогда не видела его таким встревоженным, таким беспокойным.

Сановников распустили по домам; народу, собравшемуся возле Тюильри, тоже велели расходиться; время уже клонилось к полуночи.

Зайдя в спальню к жене, которая была бледна, но уже не стонала, Наполеон поцеловал ее в лоб и нежно погладил по руке.

— Если это девочка… вы ведь будете любить ее? — прошептала Мария-Луиза.

Она сама сейчас казалась ребенком, несмотря на огромный живот, подпиравший одеяло. Наполеон успокоил ее, пожелал доброй ночи и вышел.