Октябрь. Память и создание большевистской революции

Сомнения по поводу характера свидетельств сопровождали проект написания истории Октября с самого его начала. Озабоченность, выраженная в рецензиях на литературу о 1905 годе, не была новой – она была более остро сформулирована в контексте юбилея первой русской революции и раскола в партии. В августе 1924 года Дмитрий Сверчков, член юбилейной комиссии при ЦИК СССР, повторил призыв к написанию личных мемуаров, который напоминал самые первые повсеместные призывы Истпарта. Для того чтобы молодое поколение, которое только сейчас приходит к политической зрелости, писал он, имело хоть какое-то представление о революции 1905 года, необходимо записать любой опыт, от «старых деятелей революционного движения» до «старых работников» партии на заводах, фабриках, собраниях, забастовках, протестах, демонстрациях, в партийных организациях, кружках и т. д. Только тогда память будет спасена от «невозвратной потери»[684]. Отметив воззвание Сверчкова, Покровский, однако, через месяц написал, что мы не можем просто «кустарным образом припоминать “что было”». Покровский соглашался с тем, что полная картина событий 1905 года крайне необходима, добавляя, что в настоящий момент она выглядит как «куча случайностей».

Но «знать историю событий, – добавлял он, – значит знать их причины и следствия, их связь между собою», а этого нельзя достичь простым накоплением информации. Покровский предостерегал от «фетишизма документа», поскольку «революционных архивов по сути дела быть не могло», даже несмотря на то, что мемуары С. Ю. Витте (в 1905 году – Председателя Комитета министров Российской империи), подобно полицейским или жандармским архивам, приподняли «уголок завесы» над событиями Первой русской революции. Необходимо было найти и отсортировать материал, «в котором отразилось наше собственное прошлое, прошлое нашего вчерашнего дня». Говоря о неизбежном обращении к воспоминаниям, Покровский перечислил основные опасения по поводу характера такого рода свидетельств:

Мы пользовались исключительно индивидуальным методом, т. е. заставляли отдельных участников прошлых событий рассказывать, что они видели и слышали. Но, во-первых, не всякий умеет рассказывать, не прибавляя, и никто не может отрешиться от своей личной точки зрения на события, для всякого он сам всегда является центром. Отсюда всякие воспоминания являются переплетом «поэзии и правды», а не только названные так воспоминания Гёте; а во-вторых, каждое отдельное воспоминание дает лишь один уголок исторической картины. Чтобы дать картину цельную и выделить неизбежную – во всех мемуарах неизбежную – «поэзию», надо собирать воспоминания в массовом масштабе, от многих людей. Тогда только мы получим равнодействующую, близкую к исторической истине <…> не «поэзию», а «правду»[685].

Прошлое, полагал Покровский, не просто восстанавливается из источников – его смысл должен быть раскрыт. Решающее значение здесь имело, конечно, то, что именно этот смысл раскрывало. Предыдущие сборники о 1905 годе, утверждал Покровский, были собраны из материала, который «устарел на двадцать лет, и писались они не-революционерами, уже вполне готовыми превратиться в контрреволюционеров». Новый многотомный сборник, посвященный 1905 году, был собран им из более свежих архивных материалов «в большевистском, подлинно-революционном освещении». Но даже в этом сборнике, отмечал он, «целый важный отдел, “классы и партии”», который должен был быть представлен в каждом томе, рассматривался отдельно в последнем, четвертом томе [Покровский 1925, 1: v-vii][686].