Вдохновленные, в частности, русским изданием работы Жюльена Тьерсо «Песни и празднества Французской революции», впервые опубликованной в Париже в 1908 году, некоторые революционные художники обратились к ритуализации и театрализации своих рассказов о революции (хотя Луначарский считал, что усилия советских мастеров не дотягивают до творческого гения французов) [Плаггенборг 2000: 305–306]. С помощью таких представлений стремились преодолеть языковые и культурные барьеры, отделявшие, по их мнению, широкие слои населения от революционного проекта. На службе молодого государства эти ритуалы помогали демаркировать идеологические, социальные и политические границы и связи нового порядка, утверждая новые «определения важных социальных отношений» [Lane 1981: 25]. «Конечный посыл ясен, – пишет Флоренсия Мальон в своем исследовании роли парадов Синко де Майо в создании «революционной» культуры в Мексике, – в них могут участвовать только те, кто марширует под правильную музыку и в правильном ритме» [Mallon 1995: 283]. Ритуализированные празднования Октябрьской революции, приуроченные не только к годовщине 25 октября, но и к другим датам и под другими названиями (например, Первое мая, Кровавое воскресенье 22 января, Февральская революция 12 марта), давали возможность новым правителям оформить образ революции в соотношении с изменившимися условиями и привлечь к активному взаимодействию с ним определенные слои населения[203]
.Ежегодное празднование Октября представляло собой то, что фон Гельдерн в другом контексте назвал «фиксированной точкой, которая предотвращает наступление хаоса и позволяет создать смысл и иерархию» [von Geldern 1993:177]. На протяжении последующих трех лет партия выделяла значительные ресурсы и открывала широкие возможности для представления «драмы власти народу»[204]
. Организаторы праздников стремились обеспечить легко читаемый сценарий революции, контролируя «эстетическую форму и ритуальное исполнение»[205]. Английские, французские и русские операторы, снимавшие документальные кадры похорон, парадов и шествий, воспроизводили сценарий революции, причем новая технология кино добавляла ему особый отпечаток[206]. Контроль над коммунистическими праздниками распространялся как на предварительную подготовку сценариев, так и на последующую работу с ними – таким образом партия и ее агенты пытались создать новый социальный и политический ландшафт общества[207]. Большевистская пресса тщательно разъясняла структуру и важность торжеств в предшествующие им дни, а также комментировала значение и народный прием после. Учитывая репрессивные условия печати после лета 1918 года, не следует путать эти прочтения с «народной» реакцией на них. Они – всего лишь часть процесса создания основополагающего события.Голодный Октябрь
По форме и содержанию официальное празднование годовщины Октября в ноябре 1918 года противопоставляло царящей смуте и хаосу возможности организованного революционного государства. Во-первых, используя сложившуюся культурную практику регулярного празднования великих событий, режим транслировал идею о значимости Октябрьской революции и включения ее в ряд таких событий. Во-вторых, празднования предоставляли населению множество средств для проживания опыта Октября, которые со временем могли быть адаптированы к меняющимся потребностям общества. В-третьих, они давали новым лидерам возможность сосредоточиться в своих попытках рассказать историю Октября. И наконец, форма и содержание официальных торжеств в Москве и Петрограде имитировались по всей Советской России[208]
. Организаторы празднования годовщины Октября в 1918 году стремились использовать его не только для того, чтобы донести до населения революционные принципы, но и для символического представления классовых контуров нового революционного общества и основных моментов Октябрьской революции. Тщательно отрежиссированные торжества свидетельствовали, возможно, и о неуверенности правящей верхушки в статусе нового режима, в частности в провинции, о недоверии к населению в целом и к тому, какую активность оно способно проявить самостоятельно. Поколения российских революционеров долгое время испытывали двойственные чувства по отношению к самодеятельности масс.