Октябрь. Память и создание большевистской революции

Конечно, внутри Советской России торжества подвергались критике, но в тех выражениях, которые лишь укрепляли целостность повествования о революции. По мнению некоторых критиков, если торжества и терпели неудачу, то только в технической или эстетической неспособности их создателей отдать должное Октябрю[281]. В статье, опубликованной в журнале Отдела изобразительных искусств Наркомпроса, звучало сожаление, что из-за недостатка времени и опыта была реализована лишь пятая часть планов. Но еще большее беспокойство вызывало то, что праздничные мероприятия и оформление поразительно напоминали дореволюционные «царские дни». Проблема заключалась не в недостаточно развитом «пролетарском вкусе», а в тех художниках, которые не слишком задумывались о значении праздника[282]. Художники, писал критик Л. В. Пумпянский, «еще не “вчувствовались” в революцию, не впитали в себя той великолепной грозовой энергии, которой насыщен самый воздух современности». Они не смогли уловить дух Октябрьской революции, потому что не являлись «конденсаторами и хранителями этой энергии для будущих поколений»[283]. Футуристы особенно критиковали роль интеллигенции, не осознавшей, что пролетариату нужно искусство, «которое родилось из шума фабрик, заводов, улиц», а не «тихие жалкие звуки гитар и скрипок, ласкавших слух буржуа, замкнувшегося в уютной квартире»[284]. Такая критика «молчания искусства» после Октября требовала новых подходов в соответствии с изменившимся временем[285]. «Все участники спора о стиле, – по словам фон Гельдерна, – были согласны с тем, что художники должны посвятить себя революции. Настоящее разногласие заключалось в характере этого долга и способах его выполнения» [von Geldern 1993: 93][286]. Художественные споры часто представляют как борьбу полных воодушевления художников, добивающихся свободы творчества от консервативного по своей сути большевистского режима, однако партия большевиков на тот момент не имела решающего влияния на работников искусства. Как отмечает Катерина Кларк, в период военного коммунизма петроградская интеллигенция работала практически без ограничений со стороны большевистских властей, а органы культуры возглавлялись в основном беспартийными интеллигентами [Кларк 2018: 156–157]. В те первые годы интеллигенция еще могла поддерживать революцию, не поддерживая непосредственно большевиков.

Красные и белые

У тех, кто создавал все эти «красные похороны», политические демонстрации и революционные праздники в 1918 и 1919 годах, легитимность Октября не вызывала сомнений. Они сознательно и неосознанно противопоставляли порядок и смысл революционной приверженности – беспорядку и пустоте пассивности. В напряженной атмосфере Гражданской войны все идеологические и эстетические усилия были направлены на поляризацию политической жизни, которая в конечном итоге потребовала бы от все более широких слоев населения бескомпромиссного выбора: рабочий или буржуазия, мы или они, красные или белые[287]. Гражданская война в представлениях большевиков была войной между революцией и контрреволюцией, а не, как утверждали на конференции меньшевистской РСДРП в конце декабря 1918 года, гражданской войной внутри различных демократических сил [Партийное совещание… 1919:4]. Большевики не видели причин для объединения таких «сил» для борьбы с «настоящей» контрреволюцией, ведомой иностранцами, российскими капиталистами и помещиками, как ее определяли меньшевики и эсеры. Большевики считали, что революцию можно обеспечить только через резкую социальную и политическую поляризацию.

Владимир Маяковский ярко запечатлел этот процесс поляризации в драме 1918 года «Мистерия-буфф». Восхваляя ее как редкую пьесу, отвечающую запросам времени, «понятную всякому», Луначарский выражал опасение, что футуристы, которым предстояло ее ставить, совершат «миллион ошибок», добавив в нее «экстравагантности», унаследованные от «старого мира»[288]. По замыслу Маяковского, пьеса была одой Октябрьской революции, созвучной времени:

Славим
восстаний,
бунтов,
революций день —
тебя,
идущий, черепа мозжа!
Нашего второго рождения день – мир возмужал

[Маяковский 1955–1961, 12: 169].