Октябрь. Память и создание большевистской революции

Режиссеру нужно было сделать так, чтобы заговорили камни, чтобы зритель почувствовал, что совершается там, внутри, за этими холодными и красными стенами. И мы разрешили эту проблему оригинальным способом, применив метод кинематографический, каждое из 50 окон 2-го этажа своими миганиями будет показывать тот или иной момент развития внутренней борьбы[329].

Представление сопровождалось эмоционально заряженной музыкой, при этом Державин отмечал, что «смысловое значение слова в массовом театре равняется нулю <…> Массовый театр знаком только лишь со звуковой стороной речи и с шумовым содержанием своих эффектов»[330]. Анонс спектакля «приглашал» зрителей присоединиться к хоровому пению «Интернационала» по окончании штурма[331].

Представление проходило на площади Урицкого (бывшая Дворцовая) и частично в самом дворце поздно вечером 8 ноября. Напротив дворца в полукруге, образованном зданиями Главного штаба, были установлены две огромные платформы – красная и белая. Зрители заняли место в центре площади. На красной платформе находился пролетариат, на белой – Временное правительство. Обе платформы были соединены арочным мостом, на котором в разные моменты спектакля сходились в бою два лагеря. Белой сценой заведовали Кугель и Державин, красной – Петров, а третьей «сценой» – Зимним дворцом с 62 гигантскими окнами второго этажа – Евреинов. Действие началось с Июльских дней и закончилось символическим штурмом дворца. Как и в предыдущих массовых представлениях, большевики здесь в основном отсутствовали: они упоминались лишь в связи с провальной попыткой повести массы против правительства в июле, после чего рабочие «организовались самостоятельно» и взяли Зимний дворец в октябре[332].

Тема коллективного действия повторялась на каждом этапе и в каждой сцене спектакля. История «Взятия Зимнего» рассказывалась не только через содержание и структуру самого спектакля, но и предварялась объявлениями о предстоящем представлении и резюмировалась в его описаниях после. «Жизнь искусства» сообщала, что в создании спектакля участвовал «коллективный автор» в лице десяти человек из Петрограда, которые «работали чрезвычайно единодушно и увлеченно: не было заметно никаких трений, никакой борьбы самолюбия. Мысль одного товарища подталкивала мысль другого, развивала и украшала ее. В результате появилось грандиозное задание»[333]. В одной короткой заметке сообщалось, что Евреинов говорил участникам репетиций, которые шли днем и ночью в Зимнем дворце, что они «части коллективного актера»[334].

Главное, спектакль должен был дать «массе» представление о том, что она не является праздной толпой. Движения массовых групп участников спектакля, писал Державин, должны были создать «у зрителей впечатление мощного организма плотной и насыщенной толпы»[335]. Еще до «Взятия Зимнего» Луначарский оценивал подобные массовые зрелища по тому, насколько они позволяют зрителям воспринимать себя частью истории: «Для того чтобы почувствовать себя, массы должны внешне проявить себя, а это возможно только когда… они сами являются для себя зрелищем». Луначарский надеялся, что «организованные массы», участвующие в таких масштабных представлениях, привлекут «остальные, неорганизованные массы», наблюдающие со стороны, и тогда «весь народ демонстрирует сам перед собой свою душу» [Луначарский 1981: 84]. В отзывах о спектакле отмечался желаемый эффект в аудитории: «Зрители наэлектризованы, еще момент, и, кажется, толпа вырвется за ограду и вместе с автомобилями и толпами солдат и рабочих бросится на приступ последней твердыни ненавистной керенщины» [Юфит 1968: 273]. Массовые сцены на красной половине резко контрастировали с гораздо более индивидуализированными сценами на белой. В частности, Керенский был одной из немногих узнаваемых личностей: он занимал самый высокий помост на сцене и, по некоторым данным, управлял членами Временного правительства, как марионетками на ниточках [Deak 1975: 21]. Он олицетворял собой изолированный и элитарный характер власти Временного правительства, а неестественная жестикуляция в момент произнесения речей передавала отчаянное бессилие его положения. Финальное бегство из дворца в женской одежде символизировало его окончательную демаскулинизацию.