Октябрь. Память и создание большевистской революции

Несмотря на мнение Невского, все, кто согласился записать свои воспоминания по случаю юбилеев, сделали это в рамках акта вспоминания, в котором смысл следовал за опытом. Рассказывая об Октябре, его очевидцы стремились придать революционный смысл своему прошлому опыту. Наиболее амбициозной и последовательной из этих попыток была книга Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир», задуманная в 1918 году как часть «борьбы печатных станков», которая бушевала с 26 октября 1917 года из-за разного понимания смысла событий в России [Рид 1968: 357][355]. Написанная убежденным американским радикалом с целью продвижения дела революции, книга «Десять дней» опиралась на события 25 октября, свидетелем которых был Рид. Повествовательную структуру своей работы Рид, по всей видимости, заимствовал из более ранней брошюры Троцкого «Октябрьская революция», в которой Октябрь впервые рассматривался в широком политическом контексте – с Июльских дней 1917 года и заканчивая Брестским миром в марте 1918 года [White 1985: 334–337]. Как отметил Рид, он дополнил «запись» событий, которые сам наблюдал и лично пережил, другими «достоверными свидетельствами» из радикальной прессы, а также информацией, полученной во время работы в Коммунистическом отделе международной революционной пропаганды (позднее – Отделе иностранной политической литературы) [Рид 1968: 254]. «Десять дней» широко распространялась за рубежом в изданиях на иностранных языках, прежде всего на английском и немецком. Самую известную оценку книге дал Ленин, назвавший ее в 1919 году «правдивым и необыкновенно живо написанным изложением событий» [Там же: 251][356]. Повествовательные полотна Рида (и Троцкого) были в это время исключением, так как большинство воспоминаний появились в ответ на призывы властей описать детали тех или иных событий и представляли собой лишь краткие зарисовки.

Тем не менее все эти смысловые акты обладали определенными особенностями. Личные воспоминания о событиях прошлого по определению вписывают автора в эти события, по крайней мере в качестве наблюдателя, а нередко и участника (в широком смысле этого слова). В некоторых из них авторы оказываются на местных собраниях, отстаивая большевистские идеи перед лицом враждебной безграмотной толпы. В итоге автор неизменно одерживал верх над собравшимися в пламенном акте убеждения[357]. Другие подчеркивали индивидуальную роль, которую они сыграли в ключевые моменты принятия решения о начале восстания:

Попросил я слова, как представитель «двинцев»; загорелась моя душа, вместе с душою аудитории, встретив друг друга аплодисментами, под крики: «Да здравствует пролетарская революция», «Да здравствует III Интернационал», взошел я на трибуну и сердцем, горящим счастьем борьбы, я рассказал рабочим, кто такие двинцы… И загорелись сердца рабочих местью произвола, и полился гимн «Интернационала» над седою головою председателя этого митинга, тов. Смидовича [Федотов 1919: 25].

Немало воспоминаний связано с моментами личного преображения на массовом митинге или в горячке боя. Люди могли вспоминать, как их тронуло стихийное и хоровое исполнение «Интернационала» или как они смотрели на «горящие глаза пролетариев, на хмурые брови солдат» [Норов 1919: 16; Федотов 1919: 19]. Все чаще к концу 1919 года эти моменты начинают заполняться большевистской риторикой. Один агитатор, отправленный в конце 1917 года Московским Советом в небольшой городок Юхнов Смоленской губернии, вспоминал, как говорил собравшимся рабочим, что большевики – единственная партия, которая достойна возглавить государство[358]. По другим воспоминаниям, обыватель слушал буржуазию, многие фабричные рабочие были «меньшевистски-настроенными», но «организованный пролетариат» прислушался к большевикам[359].

В большевистской прессе стали появляться рассказы о личных прозрениях рабочих и работниц, которые драматизировали причины своего вступления в партию[360]. Личная идентификация с историей Октября придавала человечности тем социальным группам, которые двигали историю, и наполняла октябрьский нарратив героическими персонажами, подталкивавшими его в решающие моменты. В романе Рида «Десять дней» затянувшиеся дебаты на Втором съезде Советов были разрешены не кем-то из присутствующих интеллигентов, а «обывателем», чья мудрость пробилась сквозь бесконечные разговоры: