Октябрь. Память и создание большевистской революции

…на трибуну взбежал молодой солдат с худощавым лицом и горящими глазами. Он драматическим жестом поднял руку:

«Товарищи! – воскликнул он, и наступила тишина. – <…> Вы выслушали заявление двух представителей армейских комитетов, и эти заявления имели бы какую-нибудь ценность, если бы их авторы являлись действительными представителями армии…» (Бурные аплодисменты.) «Они не представляют солдат… – Оратор потрясает кулаком. – <…> латышские стрелки уже неоднократно заявляли: “Больше ни одной резолюции! Довольно слов! Нужны дела. Мы должны взять власть в свои руки!” Пусть эти самозванные делегаты уходят! Армия не с ними!»

Зал разразился бурей рукоплесканий [Рид 1968: 341–342].

Такие отдельные моменты озарения должны были означать постижение значимости событий. В условиях поляризованного политического ландшафта времен Гражданской войны те, кто вспоминал о 1917 годе, делали это в столь же поляризованных выражениях. В 1919 году одна из работниц вспоминала Петроград в дни Октября как город, разделенный на противоположные и легко идентифицируемые районы: в одних жили солдаты и красногвардейцы («пролетариат»), в других – юнкера, студенты и т. д. («буржуазия и соглашатели»)[361]. Михаил Ольминский, инициатор усилий по сбору воспоминаний об Октябре, писал: «небывало резкое, наглядное расслоение в эти дни на линии, отделяющей буржуазные и полубуржуазные слои от пролетариата и крестьян (солдат): октябрьские дни в Москве прояснили классовое сознание так, как не смогли бы прояснить его десятки лет пропаганды и агитации» [Ольминский 1919: 37][362].

В первых воспоминаниях 1918 года резкое определение социальных групп контрастирует с более туманными представлениями о политических лидерах и организациях, вырвавшихся на революционную сцену вместе с Октябрем. В повествовании Рида, отмечает Джеймс Уайт, большевики ни разу не проявили инициативу, а пришли к власти через ВРК в ответ на угрозу применения силы со стороны своих противников. Инициатива восстания исходила от рабочих, а не от партии [White 1985: 334–337]. Рид отмечал, что в Петрограде во время Октябрьских дней царила путаница в том, что касалось точной идентичности и принадлежности различных групп деятелей за границей. Накануне захвата власти на углу Морской и Невского, по воспоминаниям Рида, отряды солдат с примкнутыми штыками останавливали все частные автомобили и выволакивали из них пассажиров, но «никто не знал, за кого эти солдаты – за Временное правительство или за Военно-революционный комитет» [Рид 1968: 322]. В книге Рид пересказывает пикантный анекдот о том, как 25 октября Троцкому было отказано во входе в Смольный охранником из-за отсутствия у того удостоверение личности: «Троцкий… Слышал я где-то это имя» [Там же: 307]. В Москве очевидцы вспоминали, как ЦК партии не соглашался даже с собственными партийными работниками, говорил, но не действовал, уклонялся перед лицом «массы [которая] рвется в бой» [Овсянников 1919: 13]. Ольминский вспоминал, что в Москве накануне революции «организованных сил… было очень мало»: «контрреволюционный» Совет солдатских депутатов, «дезорганизованный и безоружный» солдатский корпус. Что касается ВРК, то он был скомпрометирован «соглашательскими» тенденциями. После ожесточенных столкновений на улицах Москвы в конце октября ВРК, имея в своем распоряжении побывавших в бою юнкеров в Кремле, предпочел принять их капитуляцию и отпустил, как отмечал Ольминский, снова сражаться:

Неполная победа в Москве получилась исключительно благодаря действиям В.-Рев. Комитета. И если победа все-таки была, то мы обязаны ею всецело стихийному подъему массы, а также стойкости и энергии районных руководителей, бывших все время с массой и шедших с нею в ногу [Ольминский 1919: 37].