Октябрь. Память и создание большевистской революции

Недоверие официальных властей привело к тому, что дни массовых зрелищ были сочтены, хотя их дух и воскреснет несколько лет спустя на кинопленке[383]. «Взятие Зимнего дворца» Евреинова не породило множество местных Бастилий. Даже в Москве, где в октябре 1917 года происходили уличные бои, оказалось трудно найти момент, вокруг которого можно было бы выстроить октябрьский нарратив. В 1920 году в воспоминаниях петроградский переворот изображался обычно как искра, положившая начало восстанию в Москве, но массовые праздники, запланированные для Москвы, остались нереализованными[384]. По мнению Катерины Кларк, «Петроград остался колыбелью революции и сохранил за собой права на ритуальное торжество в память об этом событии» [Кларк 2018: 190]. К юбилею 1920 года в Москве и других городах Советской России вместо более масштабных и дорогостоящих шествий и фестивалей проводились массовые собрания и лекции, а также улицы украшали плакатами и красными флагами[385]. В провинции Октябрь часто отмечался юбилейными выпусками местных газет и сборниками речей «лидеров Советской власти»[386]. Большевики высказывали опасения, что Октябрь будет отождествляться исключительно с Петроградом и не найдет отклика в провинции. Такое предположение было несостоятельным, учитывая чувствительность большевиков к критике изолированного характера их революции и понимания, что люди на местах не смогут самостоятельно осознать значение Октября. На одном из вечеров воспоминаний Троцкий отмечал, что Ленин

не боялся восстания и даже настаивал на нем, но связывал судьбу этого восстания не только с одним ходом конфликта в Питере <…> Наша точка зрения была питерская <…> а Ленин исходил из точки зрения восстания не только в Питере, а во всей стране, и он не отводил такого большего места и значения исключительно восстанию Питерского гарнизона[387].

Большевики также были глубоко озабочены трудностями поддержания революционного энтузиазма первых пореволюционных лет. Вера в страстность и драматизм Октября уравновешивалась убежденностью, почерпнутой из уроков европейских революций предыдущего столетия, в том, что эти качества не могут сохраняться долго. Революционная решимость, по словам одной из газетных статей 1919 года, могла пошатнуться «с наступлением революционных будней, сменивших первый революционно-праздничный подъем»[388]. «Душа революции… революционные идеи, – писал в 1921 году П. С. Коган, – теряют свой феерический свет… Мученики против воли своей стали господами, разрушители – государственными людьми. Их горение становился медленным и ровным, вдохновение – урегулированным, энтузиазм – скрытым» [Коган 1921: 5–6][389].

В 1920-е годы поэзия революционного спектакля Октября уступит место прозе его институционализации, хотя, как отмечает Майкл Дэвид-Фокс, «ритуальность, сценарность и даже театральность большевистской политической культуры» продолжала определять жизнь этого десятилетия [David-Fox 1997: 12]. На пленуме Московского Совета накануне празднования третьей годовщины Ленин говорил о переменах, необходимых для выполнения новой задачи, «большей по трудности» – построения нового общества: «Тот энтузиазм, которым мы заражены теперь, может протянуться еще год, еще пять лет. Но нам нужно помнить, что в той борьбе, которую нам придется вести, нет ничего, кроме мелочей» [Ленин 1967–1975, 42: 6]. Ежегодные празднования Октябрьской революции продолжатся, их форма и структура будут определяться советскими властями в зависимости от экономических, социальных, политических или культурных потребностей режима в конкретном году[390].