Октябрь. Память и создание большевистской революции

Показателем серьезности идеологического вызова стала не только жестокость реакции на него коммунистов, но и решение партии, принятое в марте на X съезде, принять новую экономическую политику (НЭП), отказавшись от многих непопулярных мер политики времен Гражданской войны, в частности, от реквизиции зерна. Подавление «кронштадтского преступления» большевики назвали актом революционной необходимости, к которому они пришли только после длительной демонстрации революционной сдержанности, когда они всеми силами пытались убедить матросов сложить оружие и избежать кровопролития. Вместо того чтобы напрямую атаковать представления кронштадтских повстанцев о революции, они назвали «мятеж» результатом «провокаторской работы эсеров, меньшевиков, анархистов и объединенных с ними белогвардейцев» [Виноградов, Двойных 1999, 1: 622–623]. Троцкий обвинил «центры контрреволюционных заговоров» за рубежом, а именно русские эмигрантские круги и иностранных империалистов, в подстрекательстве к мятежу с целью сорвать советские попытки заключить мир с Польшей и торговый договор с Англией[397]. Старая аргументация была перевернута: теперь в зарубежной эмиграции меньшевики кричали о революции, в России большевики кричали о заговоре. Возглавляемые Мартовым меньшевики-интернационалисты в эмиграции подчеркивали стихийность кронштадтского восстания, ставшего следствием экономических трудностей и чрезмерного бюрократизма советского режима[398]. Мартов подчеркивал, что инициатива восстания исходила «от тех самых масс, которые до сих пор были оплотом большевизма»[399]. Он вновь проводил аналогии с Парижской коммуной, говоря о судьбе этой пролетарской революции[400]. С большевистской стороны Зиновьев подчеркивал пустоту кронштадтских событий, утверждая, что Парижская коммуна провалилась именно потому, что не имела прочной базы в виде партии с долгой историей и прочными традициями [Виноградов, Двойных 1999, 1: 638]. 18 марта, на следующий день после подавления восстания, петроградские газеты отмечали 50-ю годовщину Парижской коммуны. Впоследствии большевики не без иронии переименовали «Севастополь» в «Парижскую коммуну» [Avrich 1970: 213].

Кронштадтские события поставили под вопрос легитимность партии. Мартов ссылался на внутрипартийную борьбу, которая, по его прогнозам, возникнет после окончания Гражданской войны и создаст «политические и психологические предпосылки» для выступления пролетариата против большевистского режима, называя Кронштадт кульминационным проявлением этого кризиса[401]. Ведущий зарубежный журнал меньшевиков много писал про «разложение правящей партии» под влиянием экономического и политического давления, а также про вытеснение старой гвардии отдельными лицами, руководствующимися только своими корыстными интересами[402]. Зыбкий компромисс, достигнутый Лениным на IX съезде партии в марте 1920 года и направленный на сохранение единства в условиях вражды фракций, уже через год рассыпался в прах. Наиболее резкие внутрипартийные критики – Рабочая оппозиция и демократические централисты – не имели самостоятельной организационной базы, но продолжали высказывать свое несогласие на всех уровнях партии и правительства, а также в прессе [Schapiro 1966: 231–234]. Это несогласие сводилось к старому, но принципиальному вопросу о том, было ли рабочее государство порождено стихийной революцией масс или же навязано партией сверху.

В январе 1921 года Ленин публично заявил о кризисе в партии, сказав, что она «больна»:

Надо иметь мужество смотреть прямо в лицо горькой истине. Партия больна. Партию треплет лихорадка. Весь вопрос в том, захватила ли болезнь только «лихорадящие верхи», да и то может быть исключительно московские, или болезнью охвачен весь организм. И в последнем случае, способен ли этот организм в несколько недель (до партсъезда и на партсъезде) излечиться полностью и сделать повторение болезни невозможным или болезнь станет затяжной и опасной [Ленин 1967–1975, 42: 234].