Оливия Киттеридж

Нет, Оливия никак не могла выстроить эти пятна по порядку, но Синяя Маска страшно нервничал, она почти сразу поняла, что он до смерти перепуган. Он непрерывно дергал коленями, вверх-вниз. И он был очень молодой – это она тоже поняла сразу. Когда он поддернул рукава нейлоновой куртки, оказалось, что запястья его мокры от пота. А потом она увидела, что у него почти нет ногтей. Никогда, за все годы работы в школе, она еще не видела таких обкусанных ногтей, обгрызенных до мяса. Он и сейчас тянул их ко рту, с яростью совал в отверстие маски, даже руку с пистолетом поднимал ко рту и быстро вгрызался в кончик большого пальца – распухший, ярко-красный.

– Голову, сукабля, опусти, – приказал он Генри. – Перестань нахуй за мной следить.

– Необязательно так грязно выражаться, – сказал Генри, глядя в пол; его кудрявые волосы лежали на голове не как обычно, а как-то наоборот, в другую сторону.

– Что ты сказал? – Голос мальчика сделался таким высоким, что, казалось, сейчас сломается. – Ты что, сукабля, сейчас спиздел, дед?

– Генри, пожалуйста, – сказала Оливия. – Молчи, пока нас всех не убили.

Еще пятно: Синяя Маска наклоняется вперед, Генри вызвал у него интерес.

– Слышь, дед. Реально, что за ебучую хуйню ты мне сказал, а?

Генри отворачивается, хмурит густые брови. Синяя Маска встает и тычет Генри пистолетом в плечо:

– Отвечай мне! Что за хуйню ты сказал?

(И Оливия, которая сейчас проезжает мимо мельницы, приближаясь к городу, вспоминает эту хорошо знакомую нарастающую ярость, с какой приказывала маленькому Кристоферу: «Отвечай мне!» Кристофер всегда был молчаливым мальчиком, таким же молчуном, как ее отец.)

– Я сказал, что необязательно так грязно выражаться, – выпалил Генри. И добавил: – Вам должно быть стыдно.

И тогда парень прижал пистолет к лицу Генри, прямо вдавил в щеку, рука на спусковом крючке.

– Не надо! – закричала Оливия. – Пожалуйста! Это у него от мамаши. Она была невыносимая. Не слушайте его, просто не обращайте внимания.

Ее сердце колотилось с такой силой, что ей казалось, будто от этого стука шевелится бумажный голубой халат на груди. Парень так и стоял перед Генри, не сводя с него глаз. Потом наконец отступил назад, споткнувшись о белые кроссовки медсестры. Он все еще держал Генри на мушке, но обернулся посмотреть на Оливию:

– Это ваш мужик, что ли?

Оливия кивнула.

– Да он же у вас ебанутый нахуй.

– Он не виноват, – сказала Оливия. – Вы бы видели его мамашу. Она была под завязку набита этим благочестивым дерьмом.

– Это неправда, – сказал Генри. – Моя мать была хорошей, достойной женщиной.

– Заткнись, – сказал мальчик устало. – Все вы тут заткнитесь нахуй, пожалуйста.

Он снова уселся на крышку унитаза, расставив ноги, положив пистолет на колени. Во рту у Оливии страшно пересохло, на ум пришло слово «язык», и она представила кусок говяжьего языка в упаковке.

Мальчик внезапно сорвал с лица лыжную маску. И просто поразительно: она как будто узнала его в тот миг, как будто в том, чтобы его увидеть, был смысл.

– Вот же урод ебучий, – сказал он тихо. Кожа была раздражена из-за духоты под маской, на шее виднелись полосы, красные пятна, на скулах теснились воспаленные прыщи. Побрит наголо, но Оливия видела, что он рыжий, голова была словно покрыта оранжеватым пушком, а из-за еле заметной рыжей щетины нежная, бледная кожа казалась ошпаренной. Мальчик вытер лицо сгибом локтя в нейлоновом рукаве.

– Я сыну купила такую же маску, – сообщила ему Оливия. – Он живет в Калифорнии и ездит в горы Сьерра-Невада кататься на лыжах…

Мальчик посмотрел на нее. Глаза у него были бледно-голубые, ресницы почти бесцветные. По белкам глаз расползлась красная паутина лопнувших сосудов. Он смотрел на Оливию, не меняя затравленного выражения лица.

– Заткнитесь, пожалуйста, – сказал он наконец.

Оливия сидела в своей машине в дальнем конце больничной парковки, откуда видела голубую дверь неотложки, но тени не было, солнце палило сквозь ветровое стекло, и даже с открытыми окнами было слишком жарко. Конечно, отсутствие тени не круглый год доставляло неудобства. Зимой она приезжала сюда и сидела, не выключая двигатель. Но недолго. Совсем недолго – только посмотреть на голубую дверь и вспомнить чистый, ярко освещенный коридор, огромный туалет с блестящим хромированным поручнем вдоль одной стены – поручнем, за который сейчас, наверное, держится какая-нибудь старуха с дрожащими коленками, поднимаясь с унитаза, – поручнем, на который смотрела Оливия, когда они все сидели вытянув ноги, со скрученными за спиной руками. Жизнь в больницах постоянно меняется. В газете писали, что медсестра так и не вернулась к работе, – но, может быть, теперь уже вернулась. Насчет врача Оливия не знала.