Оливия Киттеридж

Парень то вставал, то снова садился на унитаз. Когда он сидел, то горбился, подавшись вперед, – в одной руке пистолет, другая во рту: он грыз то, что еще осталось у него от кончиков пальцев. Сирены звучали не очень долго. Так ей казалось, но на самом деле, может быть, и долго. Фармацевт сумел подать сигнал дворнику, и тот вызвал полицию, специальную бригаду, которая вела переговоры со Свиным Рылом, но они ничего этого пока что не знали. Телефон звонил, умолкал, звонил снова. Они ждали, у медсестры голова была откинута назад, глаза закрыты. У Оливии развязался крошечный пластиковый поясок. Это воспоминание было пятном особенно густой, вязкой краски. Поясок, завязанный выше талии, в какой-то момент развязался, и бумажный халатик распахнулся. Она попыталась закинуть ногу на ногу, но от этого полы только разошлись еще сильнее, и она видела свой большой живот со всеми складками и свои бедра, белые, как брюхи огромных рыбин.

– Ну правда, пожалуйста, – сказал Генри. – Не могли бы вы найти что-нибудь накинуть на мою жену? Она совсем раздета.

– Генри, заткнись, – сказала Оливия. Медсестра открыла глаза и уставилась на нее, и врач, разумеется, тоже повернул голову на нее посмотреть. Теперь все, все смотрели на нее. – Господи, Генри.

Парень наклонился и тихо сказал Генри:

– Понимаешь – ты должен сидеть тихо, иначе кое-кто снесет тебе голову. Твою ебучую башку, – добавил он.

Он снова сел ровно и огляделся. Взгляд его упал на Оливию.

– О господи, дамочка, – сказал он, и по лицу его пробежало выражение искренней неловкости.

– Нет, ну а что я могу сделать? – спросила она с яростью – о да, она была в ярости, и если раньше у нее стучали зубы, то теперь она ощущала, как пот катится по лицу; она казалась самой себе влажным и взбешенным мешком ужаса. На губах был вкус соли, и она не знала, это слезы или ручьи пота.

– Окей, слушайте. – Парень вдохнул, глубоко и судорожно. Встал, сделал шаг к ней, присел на корточки, положил пистолет на кафельный пол. Огляделся. – Кто шелохнется, того пристрелю. Мне нужна одна гребаная секунда. – И он быстро запахнул на ней полы бумажного халата и завязал пояс на узелок.

Его бритая голова с крошечными рыжими щетинками, с этим оранжевым пушком была совсем близко к ней. Лоб пересекала красная полоса от лыжной маски.

– Окей, – повторил он, поднял пистолет, вернулся и опять сел на унитаз.

Этот миг, именно тогда, когда он снова сел, а она хотела, чтобы он посмотрел на нее, – этот миг был самым ярким пятном краски в ее памяти. Как она хотела, чтобы он посмотрел на нее, именно тогда, а он не посмотрел.

Оливия включила двигатель и выехала с парковки. Она проехала мимо аптеки, пончиковой, магазина одежды, который был там испокон веку, потом по мосту. Впереди, если не сворачивать, лежало кладбище, где был похоронен ее отец. На прошлой неделе она отвезла сирень на его могилу, хотя она была не из тех, кто ходит на кладбище и уж тем более украшает могилы. Полин была похоронена в Портленде, и в этом году Оливия впервые не поехала с Генри на День поминовения сажать герань в изголовье ее могилы.

Кто-то заколошматил по двери в туалет (которую парень запер изнутри, как до того – Оливия) и торопливо закричал: «Давай, давай, открывай скорей, это я!» И она увидела – Генри с того места, где он сидел, не увидел, а она увидела, – как, едва мальчик открыл дверь, тот второй, то жуткое Свиное Рыло с ружьем, наотмашь ударил его по лицу, вопя: «Ты снял маску! Ты ебаный дебил! Говно тупое!» Ее руки и ноги снова потяжелели, и мышцами глаз стало тяжело шевелить, и воздух тоже стал тяжелым и сгустился – тяжелое, густое чувство невозможности, нереальности происходящего. Потому что вот теперь они умрут. Они понадеялись, что нет, но сейчас опять поняли, что умрут, это стало ясно по истеричному голосу Свиного Рыла.

Медсестра громко зачастила «Богородице Дево, радуйся», и, насколько Оливия помнила, только после того как медсестра в надцатый раз повторила «благословен плод чрева Твоего», Оливия сказала ей: «Господи, да умолкните вы наконец с этой сранью», а Генри сказал: «Оливия, прекрати». Стал на сторону медсестры, подумать только.

Оливия – которая сейчас затормозила на красный свет, нагнулась, подняла пакет из магазина тканей и снова положила на пассажирское сиденье – до сих пор не могла этого понять. До сих пор не могла. Сколько раз она прокручивала это в голове, все равно не понимала, почему Генри вот так вот стал на сторону медсестры. Разве что потому, что медсестра не ругалась плохими словами (Оливия поспорить могла, что на самом деле ругалась, да еще как), а Генри, перепуганный как цыпленок и чуть не застреленный, сердился на Оливию за то, что вот она как раз таки ругалась. Или за то, что Оливия наговорила гадостей о Полин – раньше, когда пыталась спасти его шкуру.

Ну да, она сказала пару слов о его матери. Когда Свиное Рыло наорал на мальчика и снова исчез, и все они знали, что он вернется застрелить их, – в этом мутном, густом ужасе, когда Генри сказал «Оливия, прекрати», да, она сказала пару ласковых о его мамаше.

Она сказала так: