Оливия Киттеридж

– Да ты же сам не переносишь «Богородице Дево» и всю эту мутотень католическую! Это твоя мамочка тебя научила! Полин, единственная истинная христианка на всем белом свете, по ее собственному мнению. Не считая, конечно, ее милого мальчика Генри. Всего двое добрых христиан во всем этом проклятом мире!

Да, вот такое она говорила. А еще:

– Знаешь, что твоя мамуля говорила людям, когда мой отец погиб? Что это грех! Каково христианское милосердие, а? Я тебя спрашиваю!

– Перестаньте, – сказал врач. – Давайте остановимся.

Но внутри у Оливии уже переключилась передача и двигатель набирал обороты, как тут остановишься? Она сказала слово «еврейка». Она плакала, все смешалось и перепуталось, и она сказала:

– Тебе когда-нибудь приходило в голову, почему Кристофер уехал? Потому что он женился на еврейке и знал, что его отцу это не понравится, – ты когда-нибудь думал об этом, Генри?

Во внезапно наступившей тишине – а мальчик сидел на унитазе, закрывая рукой пылающее после затрещины лицо, – Генри негромко проговорил:

– Это низко, Оливия, обвинять меня в таком, и это неправда, и ты это знаешь. Он уехал, потому что с того самого дня, как умер твой отец, ты взяла жизнь ребенка в свои руки. Ты просто не давала ему дышать. Поэтому он мог либо оставаться в нашем городе, либо оставаться женатым.

– Заткнись! – сказала Оливия. – Заткнись, заткнись.

Мальчик встал и поднял пистолет:

– О господи, твою же ж мать, ну теперь тебе точно пиздец, мужик.

– Ох, нет, – сказал Генри, и Оливия увидела, что он обмочился, темное пятно расползалось по его колену и штанине.

– Давайте успокоимся, – повторял доктор. – Давайте все, все успокоимся.

И тут они услышали треск раций в коридоре и звуки речи, уверенной, спокойной речи облеченных властью людей, и мальчик заплакал. Он плакал, не скрывая своих слез, стоя на том же месте с этим маленьким пистолетиком в руке. Он сделал почти неуловимый жест, еле заметное движение рукой, и Оливия прошептала: «Нет! Не надо». До конца своей жизни она будет уверена, что мальчик собирался навести пистолет на себя, но в следующий миг уже всё заполонили полицейские, упрятанные в черные жилеты и черные шлемы. Когда они срeзали с ее запястий клейкую ленту, предплечья и плечи болели так сильно, что она не смогла опустить руки.

Генри стоял и смотрел на залив. Она думала, он работает в саду, но вот вам – он просто стоит и смотрит на воду.

– Генри. – Сердце ее бешено колотилось.

Он обернулся:

– Привет, Оливия. Наконец-то ты дома. Я думал, ты раньше вернешься.

– Я наткнулась на Синтию Биббер, а у нее рот не закрывался.

– Ну и что у нее нового?

– Ничего. Ничегошеньки.

Она села в полотняный шезлонг.

– Послушай, – сказала она. – Я уже не помню, как все было. Но ты стал защищать ту женщину, а я-то как раз пыталась тебе помочь. Я думала, ты не хочешь слушать это вонючее католическое мумбо-юмбо.

Он тряхнул головой, один раз, словно в ухо ему попала вода. Через мгновение открыл рот и снова закрыл. Потом опять повернулся к воде и долго ничего не говорил. Раньше, в первые годы супружества, у них случались ссоры, после которых Оливии было так же тошно, как сейчас. Но с какого-то момента в браке, думала Оливия, какие-то виды ссор прекращаются, потому что когда позади остается гораздо больше лет, чем ждет впереди, все становится по-другому. Она ощущала солнечное тепло на плечах, на руках, хотя здесь, под холмом, близко к воде, воздух был слегка колючий.

Залив ослепительно блестел и переливался под послеполуденным солнцем. Катерок с подвесным мотором, высоко задирая нос, пересекал Бриллиантовую бухту, а дальше виднелась яхта с двумя парусами, красным и белым. Слышался плеск волн о скалы – прилив уже почти достиг высшей точки. Из ветвей араукарии неслась призывная трель красного кардинала, от кустов восковницы долетал аромат листьев, напитавшихся солнцем.

Генри медленно обернулся, опустился на деревянную скамью, наклонился, подпер ладонями голову.

– Знаешь, Олли, – сказал он, подняв взгляд. Глаза у него были усталые, веки покраснели. – За все годы, что мы женаты, за все эти годы ты, по-моему, ни разу не попросила прощения. Ни за что.

Она вспыхнула, мгновенно и сильно. Лицо горело под лучами солнца.

– Ну прости, прости, прости, – сказала она и опустила темные очки с макушки на глаза. – Что именно ты хотел этим сказать? Какого черта тебе так неймется? Какого черта это все вообще? Извинений тебе не хватает? Ну извини тогда. Мне правда очень жаль, что жена у тебя такая дрянь.