Оливия Киттеридж

Люди справляются с горем, думает Оливия. Это правда. Но она глубоко вздыхает и ерзает на деревянном стуле, потому что в то же время это неправда. Она представляет, как Генри – еще и года не прошло – стоит на четвереньках в их новой комнате с рулеткой в руке, замеряет длину плинтусов, называет ей цифры, она записывает. А потом он встает, выпрямляется, он высокий, Генри. «Окей, Олли. Давай-ка выгуляем собаку и прокатимся в город». И они едут в машине и говорят – о чем они говорили? О, как она хочет вспомнить, но не может, никак не может. В городе, на парковке у супермаркета «Шоп-н-Сейв», куда они приехали после магазина стройматериалов за молоком и соком, она сказала, что посидит в машине, и на этом их жизнь закончилась. Генри вышел из машины и упал. И с тех пор так и не встал, так ни разу и не прошел по гравийной дорожке к дому, так ни разу и не сказал ни одного внятного слова, лишь иногда его огромные зелено-голубые глаза смотрели на нее с больничной кровати.

А потом он ослеп – и больше никогда ее не увидит.

– Смотреть все равно не на что, – говорит она ему, когда приходит с ним посидеть. – Я чуть-чуть похудела с тех пор, как мы с тобой перестали жрать по ночам крекеры с сыром. Но все равно выгляжу жутко.

Он бы сказал, что это не так. Он бы сказал: «Вот только не надо, Олли. Для меня ты всегда выглядишь чудесно». Но он ничего не говорит. Бывают дни, когда он даже не поворачивает голову в кресле-каталке. Она каждый день ездит в пансионат и сидит с ним. Вы святая, говорит эта Молли Коллинз. Господи, ну как можно быть такой дурой? Она не святая, она перепуганная старуха, вот она кто, и только одно она теперь знает наверняка: когда заходит солнце, пора ложиться спать. Люди справляются с горем. Что-то она не уверена. До прилива еще ох как далеко.

Эдди-младший так и печет блинчики на берегу. Кузены уже ушли, он один, сидит на валуне, бросает плоские камешки. Оливии приятно смотреть, как ловко он это делает, блинчик за блинчиком, хотя на воде не такая уж и гладь. Ей нравится, как стремительно он нагибается за очередным камешком.

И вдруг рядом с ним возникает Кэрри – она-то откуда взялась? Должно быть, спустилась с другой стороны дома и вот стоит в чулках, балансирует на обросших ракушками камнях, зовет Эдди, что-то говорит ему. Что бы она ни говорила, Эдди это не нравится, Оливии видно даже отсюда. Он продолжает печь блинчики, потом наконец оборачивается и что-то отвечает. Кэрри умоляюще разводит руками, но Эдди-младший лишь мотает головой, и через несколько минут Кэрри уходит, карабкается вверх по камням, явно пьяная. Так и шею сломать недолго, думает Оливия. Но Эдди-младшему, похоже, наплевать. Он запускает камень, на сей раз сильно, слишком сильно – камень не прыгает, просто врезается в воду.

Оливия сидит долго. Смотрит поверх воды, краем сознания ловит звуки – люди садятся в машины и разъезжаются, – но думает она о Марлин Монро, робкой, застенчивой школьнице, которая всегда уходила домой со своим ненаглядным Эдом Бонни, и как же, наверное, она была счастлива, эта девочка, когда они стояли на Кроссбоу-корнерс, и вокруг щебетали птицы, и Эд Бонни, должно быть, говорил: «До чего ж неохота прощаться!» После свадьбы несколько лет они жили прямо здесь, в этом доме, с матерью Эда, пока та не умерла. Если бы Кристофер не развелся и остался бы с женой и если бы Оливия вдруг захотела пожить с ними, эта его жена ее и на пять минут не впустила бы в дом. А теперь и Кристофер так изменился, что и сам небось не пустил бы ее к себе жить – если вдруг Генри умрет и она поймет, что ей совсем худо. Или сплавил бы ее с глаз долой на чердак – правда, он говорил, что в его калифорнийском доме нет чердака. Или привязал бы к флагштоку… только флагштока у него тоже нет. «Что за фашистские штучки», – заявил он в свой последний приезд, когда они проезжали мимо дома Буллоков, где перед входом трепещет флаг. Надо же было такое брякнуть.

На террасе над головой кто-то спотыкается, потом произносит заплетающимся языком:

– Прости, Марлин. Мне правда очень жаль, поверь, пожалуйста!

А потом журчащий голосок самой Марлин, которая уговаривает Кэрри, что утро вечера мудренее, а потом топанье вниз по лестнице, ведущей с террасы, и снова тишина.

Оливия возвращается в дом, забрасывает в рот брауни и идет искать туалет. Выйдя оттуда, она сталкивается с женщиной с седыми патлами, та тычет окурок в горшок с цветком на столике в коридоре.

– Кто вы такая? – спрашивает Оливия, и женщина выпучивает на нее глаза.

– А вы кто такая? – парирует она, и Оливия молча проходит мимо. Это та самая женщина, понимает она с внутренним содроганием, которая купила дом Кристофера, бесстыдница, у которой нет уважения даже к бедному цветочку к горшке, что уж говорить о доме, в который Оливия и Генри вложили столько труда, о прекрасном доме их сына, где должны были расти их внуки.

– А где Марлин? – спрашивает Оливия у Молли Коллинз.

Та, по-прежнему в фартуке Марлин, с хозяйским видом ходит по гостиной, собирая тарелки и скомканные салфетки.