Оливия Киттеридж

Уинни улыбнулась, из вежливости – ей не верилось, что он когда-нибудь выйдет в море на своей лодке.

– Это будет здорово, – сказала она.

Ближе к вечеру дождь кончился. Анита так и не вышла из своей комнаты. Уинни пыталась прикинуть, добралась ли уже Джули; она не знала, сколько часов ехать до Бостона, но знала, что долго.

– Интересно, у нее хоть есть с собой немного денег? – проговорил отец, но Уинни не ответила – она не знала.

С крыши и с деревьев падали капли прошедшего дождя. Она думала о морских звездах, которые выложила на камень сушиться, – как они теперь все вымокли. Через некоторое время отец встал и подошел к окну.

– Никогда не думал, что все так выйдет, – сказал он, и Уинни внезапно представила его в день его собственной свадьбы. У него, в отличие от Аниты, эта свадьба была первой. От белого платья Анита отказалась – из-за Джули. «Белое надеваешь только раз в жизни», – сказала она. Фотографий с родительской свадьбы тоже не было – по крайней мере, Уинни их не видела.

Отец обернулся к ней и спросил:

– Блинчики?

Уинни блинчиков не хотелось.

– Конечно, – ответила она.

Безопасность

Стоял май, и Оливия Киттеридж ехала в Нью-Йорк. За все свои семьдесят два года она ни разу не ступала на асфальт этого города, хотя дважды, много лет назад, проезжала мимо (Генри был за рулем, беспокоился, все боялся пропустить нужный съезд с дороги) и видела издалека очертания высотных зданий на фоне неба – небоскребы за небоскребами, серое на сером. Казалось, это город из научной фантастики, город, выстроенный на Луне. Он совсем не привлекал ее, ни тогда, ни теперь, – но когда те самолеты врезались в башни-близнецы, она сидела в спальне и ревела как дитя, не только из-за своей страны, но и из-за самого города, который вдруг показался ей не чужим и твердокаменным, а хрупким и ранимым, точно группа детсадовцев, отчаянно храбрых от ужаса. Люди прыгали из окон – при этой мысли сердце сжималось в комок, и она испытывала тайный тошнотворный стыд от того, что двое темноволосых угонщиков, молчаливо упивавшихся собственной праведностью, прилетели через Канаду и, отправляясь сеять ужасающую гибель, прошагали через аэропорт в Портленде. (Кто знает, может, в то утро она как раз проезжала мимо них?)

Впрочем, время шло, как ему свойственно, и город – по меньшей мере издалека, откуда наблюдала его Оливия, – постепенно снова стал казаться самим собой, то бишь местом, куда она совершенно не стремилась, несмотря на то что туда недавно перебрался ее сын, приобретя вторую жену и двоих – не своих – детей. Эта новая жена, Энн, – если верить фотографии, которая загружалась целую вечность, – была высокой и крупной, как мужик, ждала теперь ребенка от Кристофера и, согласно традиционно загадочному, без знаков препинания и заглавных букв, электронному письму от Криса, очень устала, и ее «рвет как из вулкана». Вдобавок, согласно тому же письму, Теодор ужасно скандалил каждое утро, отправляясь в старшую группу детсада. Оливию призвали на помощь.

Но только напрямую этот призыв не формулировался. Отправив письмо, Кристофер позвонил с работы и сказал:

– Мы с Энн надеемся, ты приедешь к нам погостить на пару недель.

С точки зрения Оливии, это была типичная просьба о помощи. Уж больно много лет прошло с тех пор, как она проводила с сыном две недели кряду.

– На три дня, – сказала она. – Как известно, через три дня гости и рыба начинают вонять.

– Тогда на неделю, – не уступал Крис. И добавил: – Ты могла бы водить Теодора в сад. Это прямо за углом, всего один квартал.

Черта с два, подумала она. За неделю ее тюльпаны – они были видны прямо из окна столовой, эти желтые и алые чаши, полные ликования, – безнадежно увянут.

– Дай мне несколько дней на подготовку, – сказала она.

Подготовка заняла двадцать минут. Она позвонила на почту Эмили Бак и попросила придержать ее корреспонденцию.

– О, поездка пойдет тебе на пользу, Оливия, – сказала Эмили.

– Еще бы, – ответила Оливия. – Это уж точно.

Потом она позвонила Дейзи, жившей выше по дороге, и попросила ее поливать сад. Дейзи – которая нафантазировала себе (в этом Оливия не сомневалась), что проведет годы вдовства с Генри Киттериджем, если только Оливия будет так любезна умереть раньше, – пообещала, что с радостью выполнит эту просьбу.

– Генри всегда очень мило соглашался поливать мой садик, когда я уезжала к маме, – сказала Дейзи и добавила: – Это как раз то, что тебе сейчас нужно, Оливия. Тебе там будет хорошо.

В том, что ей когда-нибудь еще будет хорошо, у Оливии были серьезные сомнения.

Во второй половине дня она поехала в пансионат для престарелых и рассказала Генри все о предстоящей поездке, а он неподвижно сидел в кресле-каталке с выражением лица, которое теперь бывало у него часто, – вежливость пополам с растерянностью, как будто ему на колени положили что-то непонятное, но он чувствовал, что обязан за это поблагодарить. Оглох ли он или слышал хоть что-нибудь, оставалось вопросом. Оливия считала, что слышал, и точно так же думала Синди, единственная милая медсестричка.

Оливия дала Синди телефонный номер в Нью-Йорке.