Оливия Киттеридж

– Она хорошая, эта его новая жена? – Синди отсчитывала таблетки, опуская их в картонный стаканчик.

– Понятия не имею, – сказала Оливия.

– По крайней мере, явно не бесплодная, – заметила Синди, поднимая поднос с лекарствами.

Оливия никогда еще не летала в самолете одна. Не то чтобы совсем одна, конечно, – в этом самолетике, вдвое меньше автобуса «Грейхаунд», было еще четверо пассажиров. Все они беспечно, с поистине коровьим благодушием прошли проверку на безопасность; Оливия, похоже, была единственной, кто испытывал трепет. Ей пришлось снять замшевые сандалии и большие часы Генри, «Таймекс», которые она носила на своем широком запястье. Возможно, именно из-за странной интимности этого процесса, когда стоишь в колготках и волнуешься, будут ли работать часы, после того как пройдут через этот аппарат, она на полсекунды влюбилась в высокого парня, офицера службы безопасности, который так мило сказал: «Пожалуйста, мадам» – и вручил ей приплывшую по ленте пластмассовую чашу с часами. Пилоты – оба выглядели лет на двенадцать, до того безмятежны, ничем не омрачены были их лица – тоже показались Оливии очень милыми, когда как бы невзначай спросили, не согласится ли она пересесть назад для лучшего распределения веса по салону, а потом забрались в кабину и закрыли за собой стальную дверь. Их матери должны ими гордиться, мелькнуло у нее в голове.

А потом, когда самолетик набрал высоту и Оливия увидела, как простираются под ними поля, яркие и нежно-зеленые в свете утреннего солнца, а дальше – береговая линия и океан, сверкающий и почти гладкий, только крошечные белые барашки в кильватере суденышек для ловли лобстеров, – вот тогда Оливия ощутила кое-что, чего не ожидала ощутить снова: внезапный прилив жажды жизни. Она наклонилась к иллюминатору. Милые бледные облачка, синее-пресинее небо, свежая зелень полей, огромное водное пространство – отсюда все это казалось дивным, поразительным. Оливия вспомнила, что такое надежда. Да, это была именно она.

То самое урчание внутреннего мотора, которое ведет тебя вперед, прокладывает тебе путь по жизни, как суденышки внизу прокладывают путь по сверкающей глади, как самолетик прокладывает путь к новым местам, туда, где она нужна. Сын позвал ее в свою жизнь.

Однако в аэропорту Кристофер явно был в ярости. Она совсем забыла, что из-за правил безопасности он не сможет встретить ее у выхода из самолета, а ему, похоже, не пришло в голову напомнить ей об этом. Оливия не понимала, почему это его так взбесило. Это ведь ей пришлось бродить по багажной зоне, это в ней вскипала паника, и к тому моменту, как Кристофер обнаружил ее взбирающейся обратно по лестнице, лицо ее горело и было багровым.

– Госссподи, – сказал он, даже не потянувшись взять у нее чемодан. – Почему ты не можешь завести себе мобильный, как человек?

И только потом, несясь по скоростному четырехполосному шоссе, – Оливия никогда еще не видела столько движущихся машин одновременно – Кристофер спросил:

– Ну, как он?

– Все так же, – ответила она и ничего больше не говорила, пока они не съехали на улицу, застроенную разномастными зданиями. Кристофер вел машину рывками, объезжая припаркованные в два ряда грузовики.

– Как Энн? – спросила Оливия, переставляя ноги поудобнее в первый раз с того момента, как села в машину.

– Не очень, – ответил Кристофер и добавил назидательным, докторским голосом: – Беременность – это довольно-таки дискомфортно, – словно ему было неизвестно, что Оливия и сама однажды была довольно-таки дискомфортно беременна. – Еще и Аннабель опять стала просыпаться по ночам.

– Да уж, – сказала Оливия. – Не скучно у вас. – Теперь они ехали мимо домов пониже, и перед каждым было высокое крыльцо с крутыми ступенями. – Я так поняла из твоего письма, что Тедди превращается в сущее наказание?

– Теодор, – сказал Кристофер. – Упаси тебя боже назвать его Тедди. – Он резко остановил машину и задним ходом припарковался у тротуара. – Хочешь честно, мам? – Кристофер наклонил голову – его голубые глаза смотрели прямо в ее, как много лет назад, – и тихо произнес: – Теодор всегда был тот еще поганец.

Смятение, охватившее ее, когда она вышла из самолета и обнаружила, что ее никто не встречает, на аэропортовском эскалаторе переросло в полновесную панику, а потом, в машине, – в ошалелость из-за абсолютной странности происходящего, и теперь, когда Оливия вышла из машины и ступила на тротуар, все вокруг нее закачалось; потянувшись забрать свой чемоданчик с заднего сиденья, она всерьез споткнулась и повалилась на машину.

– Осторожно, мам, – сказал Кристофер. – Я возьму твой чемодан. Ты только смотри под ноги.

– О господи, – сказала она, обнаружив, что уже успела вляпаться в подзасохшую собачью какашку на тротуаре. – Вот черт.

– Ненавижу, – сказал Кристофер и взял ее под руку. – Тут один мужик, он работает в метро и возвращается рано утром. Я своими глазами видел, как его пес тут гадит, а он озирается, понимает, что никого нет, и не убирает за ним говно.