Оливия Киттеридж

– Господи боже, – сказала Оливия. Ее смятение усугублялось внезапной словоохотливостью сына. Она с трудом припоминала, чтобы он когда-нибудь разговаривал так оживленно и долго, и уж точно до сего дня не слышала от него слова «говно». Она засмеялась – фальшивым, вымученным смехом. Ей вспомнились ясные, чистые лица юных пилотов и показалось, что это был просто сон.

Кристофер отпер решетчатую калитку под высокой коричневой лестницей, ведущей на крыльцо, и отступил, пропуская мать.

– Ага, вот и твой дом, – сказала она и снова издала смешок, чтобы не заплакать – из-за темноты, застарелых запахов псины и прокисшей стирки, из-за этой затхлости, которая словно исходила от самих стен. Дом, который они с Генри построили для Криса у себя в штате Мэн, был прекрасен: полон света, с большими окнами, сквозь которые видны газоны, и лилии, и елки.

Она наступила на пластмассовую игрушку и чуть не свернула себе шею.

– А где все? – спросила она. – Кристофер, мне надо снять эту сандалию, пока я не разнесла собачьи какашки по всему дому.

– Оставь ее прямо тут, – сказал он, проходя мимо, и она сбросила замшевую сандалию и двинулась по темному коридору, сокрушаясь, что умудрилась не взять с собой запасную пару колготок. – Они за домом, в саду, – сказал ее сын, и она последовала за ним через просторную сумрачную гостиную в тесную захламленную кухню: кругом игрушки, высокий детский стульчик, все поверхности уставлены кастрюлями и раскрытыми коробками хлопьев и риса быстрого приготовления. На столе валялся очень грязный белый носок.

Оливия вдруг осознала, что все дома, в которые ей доводилось попадать, вгоняли ее в тоску, – все, кроме ее собственного и того дома, который они построили для Кристофера. Как будто она так и не переросла свои детские ощущения – сверхчувствительность к чуждым запахам чужих домов, страх от того, что дверь туалета закрывается непривычным образом, от скрипа лестницы, истертой не твоими ногами.

Она ступила, щурясь и моргая, в крошечный внутренний дворик – нет, это решительно невозможно было назвать садом. Она стояла на бетонном квадрате, окруженном оградой из мелкой проволочной сетки, в которую, видимо, когда-то врeзалось что-то довольно большое – целая секция прорвалась и обвисла. Прямо перед Оливией был детский пластмассовый бассейн. В бассейне, уставившись на нее, сидел голый младенец, а рядом стоял маленький темноволосый мальчик, его тощенькие бедра были облеплены мокрыми купальными шортами. Мальчик тоже пялился на Оливию. За спиной у него на старой собачьей подстилке лежал черный пес.

Тут же неподалеку была деревянная лестница, которая вела к деревянной веранде, нависавшей прямо над головой у Оливии. Из тени за лестницей послышалось одно слово: «Оливия!» – и вышла молодая женщина с лопаткой для барбекю.

– Боже, наконец-то вы здесь. Какое счастье. Я так рада вас видеть, Оливия.

Оливии на миг показалось, что перед ней гигантская ходячая кукла, – черные волосы до плеч подстрижены идеально ровно, лицо открытое и простодушное, как у дурочки.

– А ты, значит, Энн? – спросила Оливия, но слова заглушило объятие: огромная девочка обхватила ее, лопатка для барбекю выпала на землю, отчего пес застонал и вскочил, Оливия видела это сквозь щелочку. Высокая, выше Оливии, с огромным твердым животом, эта Энн прижимала ее к себе своими длиннющими руками и целовала куда-то в висок. У Оливии не было привычки целовать людей. И она уж точно никогда еще за всю свою жизнь не оказывалась в объятиях женщины, которая была бы выше ее.

– Ничего, если я буду называть вас мамой? – спросила гигантская девочка, отступая, но придерживая Оливию за локти. – Мне до смерти хочется звать вас мамой.

– Зови как хочешь, – ответила Оливия. – А я, надо думать, буду звать тебя Энн.

Мальчик, точно скользкий извивающийся зверек, обхватил пышное материнское бедро.

– А ты, значит, Таддеуш? – сказала Оливия.

Мальчик громко заплакал.

– Теодор, – сказала Энн. – Солнышко, не огорчайся, все в порядке. Все иногда ошибаются. Мы же с тобой говорили об этом, правда?

На щеке у Энн была сыпь, которая сбегала на шею и скрывалась под гигантской черной футболкой, надетой поверх черных легинсов. На ногтях босых ног виднелся облупленный розовый лак.

– Я бы присела, – сказала Оливия.

– Ой, конечно. Милый, принеси маме стул.

Посреди скрежета алюминиевого шезлонга по бетону, и детского плача, и восклицания Энн «Боже мой, Теодор, что случилось?» – посреди этого всего Оливия, в одной сандалии, проваливаясь в шезлонг, ясно расслышала: «Хвала Иисусу!»

– Теодор, солнышко, пожалуйста, ну пожалуйста, перестань плакать.

В пластмассовом бассейне малышка захлопала по воде и завопила.

– О господи, Аннабель, – сказал Кристофер. – Спокойней, пожалуйста.

– Хвала Господу, – донеслось откуда-то сверху.

– Боже, это еще что? – Оливия запрокинула голову и прищурилась, вглядываясь.

– Мы сдаем второй этаж христианину, – прошептала Энн, закатив глаза. – В смысле, кто бы мог подумать, что здесь, в нашем районе, нам попадется жилец-христианин?