Оливия Киттеридж

Но он не опустился на табурет, а подтянул к Оливии стул и сел рядом с ней, небрежно раскинув руки и ноги, – точно в той же позе, в какой сидел дома на диване. Ей хотелось сказать: «Я так счастлива тебя видеть, мой маленький». Но она ничего не сказала, и он тоже ничего не сказал. Они просто долго молча сидели вместе. Она готова была сидеть на бетонном пятачке в любой точке вселенной, лишь бы он был с ней – ее сын, яркий буек в заливе ее собственного безмолвного ужаса.

– То есть, выходит, ты арендодатель? – произнесла она наконец, потому что ее только теперь поразила странность этого обстоятельства.

– Угу.

– Жильцы донимают?

– Нет. Тут всего один парень и его религиозный попугай.

– И как этого парня зовут?

– Шон О’Кейси.

– Вот как? А сколько ему лет? – спросила она и приподнялась в шезлонге, чтобы получилось выдохнуть.

– С ходу не скажешь. – Кристофер вздохнул, сел поудобнее. Вот такого Кристофера она знала – эти замедленные движения, замедленную речь. – Примерно как мне. Может, чуть меньше.

– Интересно, а он не в родстве с Джимом О’Кейси? С тем, который подвозил нас с тобой в школу? У него ведь была куча детей. Его жене потом пришлось переехать, после той ночи, когда машина Джима сошла с дороги. Помнишь? Она забрала детей и уехала к своей матери. Может, это как раз его сын у тебя тут живет?

– Понятия не имею, – ответил Кристофер. Точь-в-точь как Генри, в его рассеянной манере. Генри тоже иногда так отвечал – «понятия не имею».

– Да, фамилия распространенная, – признала Оливия. – Но ты можешь спросить у него при случае, не родня ли он Джиму О’Кейси.

Кристофер помотал головой:

– Не вижу смысла. – Он зевнул и потянулся, откинув голову.

Впервые она увидела его на городском собрании в школьном спортзале. Они с Генри сидели на раскладных стульях в конце зала, а этот человек стоял ближе к двери, возле трибун для болельщиков. Высокий, глубоко посаженные глаза, тонкие губы – есть такой тип ирландских лиц. Глаза не то чтобы задумчивые, но очень серьезные, серьезно на нее глядящие. И она ощутила, как внутри шевельнулось узнавание, хотя она точно знала, что никогда раньше не видела этого человека. Весь вечер они поглядывали друг на друга.

После собрания кто-то их познакомил, и она узнала, что он переехал в их городок из Уэст-Аннетта, где преподавал в училище. Переехал с семьей, потому что им нужно было больше места, и жили они теперь неподалеку от фермы Робинсонов. Шестеро детей. Католик. Он был такой высокий, Джим О’Кейси, а когда их знакомили, от него на миг словно повеяло робостью, что-то такое было в его легком почтительном кивке, особенно когда он пожимал руку Генри – словно заранее извинялся за то, что похитит чувства его жены. Генри, конечно же, ни сном ни духом.

Когда она, дыша морозным воздухом, шагала рядом с без умолку болтавшим Генри на дальнюю парковку за машиной, у нее было чувство, что ее наконец увидели. А ведь она и не догадывалась, что прежде ощущала себя невидимкой.

Осенью Джим О’Кейси оставил работу в училище и устроился в ту же среднюю школу, где преподавала Оливия и куда ходил Кристофер, и каждое утро, поскольку ему было по пути, он подвозил туда их обоих – и обратно подвозил тоже. Ей было сорок четыре, ему пятьдесят три. Она считала себя практически старой, но, конечно же, это было не так. Она была высокая, а лишний вес, пришедший с менопаузой, тогда еще только намечался, так что в сорок четыре она была высокой и фигуристой. И без малейшего предупреждения – как будто она неспешно прогуливалась по проселочной дороге и тут сзади совершенно бесшумно налетел огромный грузовик – Оливию Киттеридж сбило с ног.

– Если бы я позвал тебя, ты бы уехала со мной? – спросил он тихо, когда они ели ланч в его кабинете.

– Да, – сказала она.

Он смотрел на нее, грызя яблоко, – он всегда ел на ланч только яблоко и ничего больше.

– Ты пришла бы вечером домой и сразу сказала бы Генри?

– Да, – сказала она.

Они как будто планировали убийство.

– Наверное, к лучшему, что я тебя не позвал.

– Да.

Они никогда не целовались, никогда даже не дотрагивались друг до друга, разве что на миг соприкасались телами, протискиваясь в его кабинет, тесную квадратную каморку за библиотекой, – учительской они избегали. Но после того как он это сказал, она жила с постоянным ужасом – и желанием, которое порой казалось нестерпимым. Но люди много чего могут стерпеть.

Порой ей не удавалось уснуть до самого утра, когда светлело небо и начинали петь птицы, и она лежала на кровати без сил и не могла – несмотря на страх и ужас, ее переполнявшие, – перестать чувствовать себя по-дурацки счастливой. После одной такой бессонной ночи, в субботу, она провела весь день в непрестанных хлопотах, а потом ее внезапно сморил сон – такой глубокий, что, когда у кровати зазвонил телефон, Оливия долго не могла понять, где она. Потом услышала, как Генри поднимает трубку. А потом – его мягкий, тихий голос:

– Олли, случилась печальнейшая вещь. Джим О’Кейси вчера ночью съехал с дороги и врезался в дерево. Он в Хановере, в интенсивной терапии. Они не знают, выживет ли он.