Оливия Киттеридж

– Да, там все плохо. А отец, он уже умер, – хвала Господу, как сказал бы попугай, – был военным. Заставлял их отжиматься по утрам.

– Отжиматься. Ну что ж, теперь понятно, что у вас с ней и вправду много общего.

– Что ты имеешь в виду? – Лицо его как будто слегка порозовело.

– Это просто сарказм. Можешь себе представить, чтобы твой отец заставлял тебя отжиматься?

Он ничего не ответил, и ей стало слегка не по себе.

– Твой жилец спрашивал, как это ты можешь позволить себе этот дом.

У Кристофера сделалось злое – знакомое – лицо.

– Не его собачье дело.

– Вот и я так подумала.

Он глянул на часы, и ей внезапно стало страшно, что вот сейчас он уйдет и оставит ее одну с Энн и этими детьми на весь день в этом темном доме.

– Сколько тебе добираться до работы? – спросила она.

– Полчаса. Сейчас час пик, метро переполнено.

Оливия никогда в жизни не ездила на метро.

– Крис, ты не боишься, что будут новые атаки?

– Атаки? Ты имеешь в виду теракты?

Оливия кивнула.

– Нет. Скорее, нет. Ну то есть нет, не боюсь. Я к тому, что рано или поздно это все равно случится, но нельзя же сидеть и только этого и ждать.

– Нельзя, конечно. Я понимаю.

Крис запустил пальцы в мокрые волосы, тряхнул головой.

– Тут на углу был магазинчик, его держали пакистанцы. Там почти ничего не продавалось, только ерунда всякая. Кексы там, кола. Явно служил прикрытием для чего-то. Но я там каждое утро покупал газету, и этот парень всегда был со мной любезен. «Как поживаете?» – и улыбался, скалил свои желтые зубищи, и я улыбался ему в ответ и как бы понимал, что он ничего против меня не имеет, но если бы он знал, к примеру, что наша станция метро сегодня взорвется, он бы просто с улыбкой смотрел, как я к ней направляюсь. – Крис пожал плечами.

– Откуда ты знаешь?

– Ниоткуда. Просто знаю. Магазин закрылся, этот мужик сказал, что должен вернуться в Пакистан. Просто вижу по его глазам, мам, вот о чем я говорю.

Оливия кивнула, глядя на большой деревянный стол.

– И все-таки тебе здесь нравится?

– Даже очень.

Однако день прошел неплохо, а за ним еще один. Она водила Собачью Морду в парк рано утром, чтобы не столкнуться с Шоном. И хотя все по-прежнему казалось странным, как если бы дело происходило в другой стране, внутри булькало что-то похожее на счастье: она была с сыном. Иногда он делался болтлив, иногда – молчалив и тогда снова становился больше похож на того Кристофера, которого она знала. Она не понимала ни его новую жизнь, ни Энн, которая изъяснялась как будто фразами с поздравительных открыток «Холлмарк», но она не видела в Крисе никаких признаков угрюмости и нежелания общаться, и это было важно – это, и еще то, что она просто снова была с ним. Когда Теодор звал ее «бабушкой», она откликалась. И хотя она его терпеть не могла, все же как-то мирилась с ним, однажды даже почитала ему на ночь. (Хотя когда она пропустила слово, а он ее исправил, она чуть не дала ему по чернявой башке.) Ведь он был член семьи ее сына, как и она сама. Когда она уставала от этого ребенка или когда плакал младенец, она ретировалась в подвал, и лежала на кровати, и думала о том, как она рада, что так и не бросила Генри и не ушла к Джиму. Не то чтобы она непременно должна была это сделать, хотя, как ей помнилось, тогда чувствовала, что должна, – и что бы тогда стало с Кристофером?

На третье утро Энн вернулась, отведя Теодора в сад (Кристофер уже убежал на работу, младенец плескался в бассейне за домом, а Оливия сидела в шезлонге), и спросила:

– Мама, можете присмотреть за ней, пока я соберу вещи в стирку?

– Конечно, – ответила Оливия.

Аннабель куксилась, но Оливия подобрала тоненькую веточку, бросила ей, и малышка стала колотить ею по воде. Оливия сидела задрав голову и искала взглядом попугая, время от времени без всякого повода заявлявшего: «Бог есть Царь».

– Катись ко всем чертям, – сказала Оливия, потом повторила это еще раз, громче, и сверху донеслось: «Хвала Господу!» Она сбросила сандалии, почесала пятки, устроилась поудобнее в шезлонге, довольная, что ей удалось-таки спровоцировать эту птицу. Попугай и правда напоминал голосом ее тетку Ору. Оливия поднялась, пошла на кухню за пончиком и, поедая его у раковины, вдруг вспомнила о младенце.

– Господи, – прошептала она и ринулась во двор. Аннабель пробовала встать на ножки. Оливия наклонилась поддержать ее, и девочка поскользнулась; Оливия пошла вдоль края бассейна, стараясь подхватить ее так, чтобы личико было над водой. Аннабель перепугалась, плакала, снова поскальзывалась, выворачивалась из рук…

– Да перестань же, бога ради! – возвысила голос Оливия, и девочка на миг вытаращилась на нее, а потом снова разревелась.

– Отец наш небесный! – завопил попугай.

– Это что-то новенькое, – сказала Энн, выходя во дворик с кухонным полотенцем в руках.

– Она хочет встать на ноги, – объяснила Оливия. – А у меня не очень получается ее удерживать.

– Да, она со дня на день пойдет, это точно. – Энн, несмотря на большой живот, легко подхватила ребенка.

Оливия вернулась в шезлонг; схватка с младенцем совсем ее измотала. От беготни туда-сюда по бетону колготки изодрались в хлам.