Оливия Киттеридж

Он умер в тот же день, позже; наверное, у его постели была жена, может быть, кто-то из детей.

Она не поверила.

– Я не верю, – повторяла она Генри. – Я не верю. Что случилось?

– Говорят, не справился с управлением. – Генри покачал головой: – Ужасно.

Как она тогда сходила с ума наедине с собой. Просто обезумела. Она так злилась на Джима О’Кейси. Так бешено злилась, что убегала в лес и колотила кулаком по дереву, пока рука не начинала кровоточить. Рыдала над ручьем до рвоты. А потом шла готовить ужин Генри. Целыми днями работала в школе, а вечерами готовила ужин Генри. Или иногда он готовил ужин для нее, потому что она говорила, что устала, и тогда он открывал банку консервированных спагетти в соусе, и боже, как же ее тошнило от этой дряни. Она похудела, какое-то время выглядела лучше, чем когда бы то ни было, и горькая ирония этого рвала ей сердце на мелкие кусочки. Генри в те ночи чаще тянулся к ней. Она была уверена, что он понятия не имел. Иначе он что-нибудь да сказал бы, потому что Генри такой, он не из тех, кто умеет молчать в тряпочку. Но в Джиме О’Кейси была настороженность, потаенная гневность, и она видела в нем себя и сказала ему однажды: мы оба скроены из одного куска дрянной холстины. А он просто смотрел на нее и грыз яблоко.

– А впрочем, погоди, – сказал Кристофер, выпрямляясь. – Может, я его и спрашивал. Точно, спрашивал. Он сказал, его отец – тот самый мужик, который однажды ночью врезался в дерево в Кросби, штат Мэн.

– Что? – Оливия уставилась на сына сквозь тьму.

– Тогда-то он и уверовал.

– Ты это серьезно?

– Отсюда и попугай. – Кристофер простер руку вверх.

– Господи боже мой, – сказала Оливия.

Кристофер театрально уронил воздетую руку, изображая не то поражение, не то отвращение.

– Мам, ну я же шучу, разве ты не видишь. Я понятия не имею, кто этот парень.

В кухонном окне показалась Энн в банном халате, голова обмотана полотенцем.

– Мне он никогда не нравился, – задумчиво сказал Кристофер.

– Кто, жилец? Ты потише говори.

– Нет, этот, как его там. Мистер Джим О’Кейси. Это же каким придурком надо быть, чтоб въехать в дерево.

Когда наутро Оливия уселась в кухне с чашкой кофе, на столе валялись обрезки ногтей и размокшие колечки «Чириос».

– Доброе утро, мам. Выспались? – крикнула ей Энн из соседней комнаты, где собирала Теодора в сад.

– Вполне. – Оливия подняла руку и коротко махнула невестке.

Выспалась она лучше, чем в предыдущие четыре года – с тех пор, как Генри разбил инсульт. Во сне к ней вернулась та надежда, которую она внезапно испытала в самолете, – как будто подушка была набита тихой радостью. Никакой тошноты и рвоты у Энн нет, Кристофер просто соскучился по матери. И вот теперь она с сыном, она ему нужна. Какая бы трещина ни пролегла между ними, возникнув много лет назад так же безобидно, как мелкая сыпь на щеке у Энн, и начав опускаться все ниже, ниже, пока не отколола ее от сына, – исцелить можно все. Конечно, останется шрам, но люди всю жизнь копят эти шрамы, и ничего, идут дальше, и она отныне тоже сможет идти дальше – с сыном.

– Мама, на завтрак берите что хотите! – крикнула Энн. – Все, что вам нравится!

– Хорошо-о! – крикнула Оливия в ответ.

Она встала и вытерла стол губкой, хотя ей было совсем не по нраву дотрагиваться до обрезков чужих ногтей. Потом тщательно вымыла руки.

Чужие дети – это ей тоже было не по нраву. Теодор уже маячил в дверном проеме с ранцем за спиной, таким огромным, что, хотя мальчик стоял лицом к Оливии, ранец виднелся по обе стороны от него. Оливия взяла пончик из коробки, которую обнаружила на одной из верхних полок в буфете, и снова села пить кофе.

– Нельзя есть пончик, пока не поешь еду, от которой растут, – сказал мальчик поразительно фарисейским для его возраста тоном.

– Я уже достаточно выросла, тебе не кажется? – парировала Оливия, откусывая кусок побольше.

За спиной у Теодора появилась Энн.

– Позволь-ка, сладкий мой пирожок, – сказала она, протискиваясь мимо сына к холодильнику. Одной рукой она обхватывала малышку, та сидела у нее на бедре и, обернувшись на Оливию, поедала ее глазами. – Теодор, сегодня тебе нужно взять с собой два сока. У него сегодня экскурсия, – объяснила Энн Оливии, которую тем временем так и подмывало показать язык вылупившейся на нее нахальной малявке. – Школа везет их на пляж, и я волнуюсь, как бы у него не было обезвоживания.

– Понимаю, – сказала Оливия, приканчивая пончик. – Крис тебе рассказывал, как у него случился солнечный удар, когда мы были в Греции? Ему было двенадцать. Пришел знахарь и стал махать перед ним руками, как хищная птица…

– Вот как? – сказала Энн. – Теодор, ты хочешь виноградный или апельсиновый?

– Виноградный.

– Я считаю, – сказала Энн, – что от виноградного хочется пить еще сильнее. А вы как считаете, мам? Разве от виноградного не усиливается жажда?

– Понятия не имею.

– Апельсиновый, солнышко.

Теодор разрыдался.

Энн неуверенно посмотрела на Оливию:

– Я хотела попросить вас отвести его в школу, это всего квартал…

– Нет! – рыдал Теодор. – Не хочу, чтоб она меня отводила! Не хочу, чтоб она меня…