Она не умела стрелять

У Зоечки началась настоящая депрессия. Она перестала интересоваться происходящим вокруг, приходила с работы, равнодушно пила чай с бутербродом, чтобы унять сосущую пустоту в желудке, а потом садилась за стол в кухне, клала голову на сложенные руки и невидящим взглядом смотрела на кружку, из которой пил кофе Антон. Она вспоминала, как он гладил ее, обнимал, прижимал к себе, называл ласковыми словами, дарил цветы, с воодушевлением рассказывал веселые истории, водил гулять в Гагаринский парк. Как они, обнявшись, бродили по вечернему городу и ели пирожные в кафе.

Потом на смену им приходили другие воспоминания – когда он часами молчал, не разговаривал с ней даже во время ужина или кричал, что она ничего не понимает. Горючие едкие слезы обиды начинали течь из глаз, выжигая из памяти то хорошее, что еще помнилось. Она долго и тихо плакала, пока сумерки не начинали растворять очертания предметов. Становилось страшно. Тогда она шла в комнату, включала телевизор и несколько часов сидела, бездумно глядя в экран. И снова плакала, думая о том, что из дурнушки все равно не получилась бы королева, все было напрасно. Да и за что ее любить? Антон обещал ее защищать, но ему быстро надело, и он сбежал, маленький слабый дурачок. Если бы действительно любил, остался бы с ней в это сложное время, или хотя бы не выказывал такое явное презрение, когда она пыталась ему объяснить свою точку зрения. Он будто напрочь разочаровался в ее умственных способностях, стал презирать, и это было обидно вдвойне. Он бросил ее, потому что она ему надоела.

Так просто…

Иногда Зоя оставалась после работы в музыкальном училище, брала на вахте ключ от малого концертного зала, где по-королевски возвышался настоящий немецкий рояль «C. Bechstein», садилась за инструмент, играла Рахманинова, Чайковского или Листа. Когда особенно хотелось поплакать, она открывала темперированный клавир, и тогда звучали прелюдии и фуги Баха, и капали на желтоватые клавиши соленые слезы. Музыка подхватывала ее, забирала с собой в давно забытый мир, где люди также страдали, любили и умирали от предательств. Рояль отзывался каждой клавишей, в унисон ему пела и рыдала ее истерзанная душа. Пока звучала музыка, ей казалось, что становилось легче – боль, пережитая вместе с великими композиторами, ее собственную боль делала меньше. Кто она по сравнению с ними, гениями и творцами? Никто. Ничего никогда не добивалась, обожала своего кота Бегемота, пряталась от людей. Вот, единственный раз позволила себе расслабиться и влюбилась в бестолкового веселого Антона, но не смогла его удержать. Размазня!

Но музыка утверждала обратное, не позволяя во всем винить себя одну. У каждого своя судьба, никто не хуже и не лучше. Самое сложное – прожить ее и не сломаться. Смерть ничего не значит, потому что после нее всегда что-то останется – например, эти удивительные мелодии. Именно они заполняют вечность, а остальное исчезает так же безвозвратно, как упавший с дерева осенний лист. Зоечка тоже пережила большую любовь и великое предательство, и, если верить музыке, тоже прикоснулась к вечности. Но как же от этого больно – будто сердце постоянно кровоточит внутри, не вздохнуть!

…Однажды в зал тихо вошел директор Владимир Петрович. Зоя в этот момент играла «Времена года» Чайковского и не захотела останавливаться – музыка была сильнее, чем правила субординации. Рояль пел под ее пальцами, словно волшебная арфа, звенели весенние колокольчики, и, казалось, в пыльном пустом зале распустились подснежники. Когда прозвучал последний аккорд, она закрыла инструмент, поспешно собрала ноты, начала униженно оправдываться.

– Извините, мне захотелось немного восстановить технику.

– Зоя, ты никогда так вдохновенно не играла. Что случилось?

Она опустила глаза, тяжело вздохнула, подумала.

– Это одиночество, устала. От него не спасешься. А в музыке хорошо. Разрешите мне играть в свободное время, когда не будет занятий, пожалуйста, – она с надеждой посмотрела на Владимира Петровича и поправила пальцем очки.

– У нас скоро отчетный концерт, подготовь программу.

Зоя покачала головой.

– Я не смогу играть для публики.

– А для кого ты играешь сейчас?

– Для себя. Чтобы не сойти с ума. Кто-то ходит в церковь, а я сюда, – и она ласково погладила черную полированную поверхность инструмента.

Владимир Петрович посмотрел вопросительно, даже голову чуть склонил на бок, словно нахохлившийся ворон в очках.

– Ладно, играй. Настаивать не буду. Но если захочешь поучаствовать, предупреди, – и он, чуть ссутулившись, вышел из зала.

Зоечка села на круглый табурет и некоторое время сидела за закрытым роялем, удивляясь собственным словам. Как такое могло прийти в голову? Разве можно сравнивать несопоставимые вещи? Но у нее не было сил размышлять, она пошла из зала прочь. Пора было домой.

Почему-то именно в этот вечер, после разговора с директором, что-то случилось с Бегемотом. Он не выскочил ей навстречу, не стал требовательно орать, выпрашивая еду. В квартире, когда она вошла в коридор, было непривычно тихо.