Она не умела стрелять

На российском полупьяные мужики в разношерстном камуфляже высадили из автобуса и заставили рыть траншею. Эта каторга длилась ровно неделю. Антону, вконец отупевшему от непосильной работы, удалось, в конце концов, разговориться с одним из конвоиров и разжалобить его, рассказав свою историю. Антона посадили на автобус, отправили в Армянск. Оттуда до Симферополя он добирался автостопом, от поселка Гвардейское до города двадцать километров прошел пешком. И, еле живой, явился к Зоечке умолять о помощи – в таком плачевном состоянии идти ему было больше не к кому.

Ничего этого он не смог бы ей сказать даже под самыми жестокими пытками, потому что, обладая непостижимым для него интуитивным женским знанием, Зоечка оказалась права, и от этого было нестерпимо стыдно. Обманутый собственными иллюзиями, он не понимал, что любовь к родине не может существовать без тех, кто любит его лично. Без близких людей любая патриотическая любовь мертва. Это новое знание окончательно лишило Антона надежды на будущее и почти сломало. Его мир рухнул. Единственное, что оставалось живым – Зоечка. Он страстно хотел увидеть ее, пусть в последний раз, и попросить прощения, чтобы хоть как-то оправдаться. А потом – будь что будет…

Наверное, она что-то поняла по его глазам, потому что не стала больше ни о чем спрашивать.

– Пойдем.

Когда они вошли в квартиру, Антон удивленно спросил:

– А где Бегемот?

– Я его только что похоронила, – и, вытащив из пакета лопатку, испачканную землей, равнодушно швырнула ее в угол прихожей, туда же отправились грязные перчатки. – Иди в ванную, я сейчас пожарю яичницу и постелю на диване, – не дожидаясь ответа, она ушла в кухню.

После купания Антон, не обнаружив своего халата, завернулся в полотенце и сел за стол. Он ел жадно, пытаясь не давиться, откусывал крупные куски зачерствевшего хлеба. Зоечка наблюдала за ним с болезненным любопытством, смешанным с ужасом. Руками, сбитыми до кровавых мозолей, невероятно исхудавший, затравленный, он показался ей поднявшимся из могилы. Также молча Антон ушел в комнату и, чуть повозившись на диване, – Зоя услышала, как скрипят старые пружины, – затих. Она долго стояла и смотрела в окно, пока на улице не зажглись фонари, потом тихо вошла в комнату, куда из коридора падала яркая полоса света. Антон спал на животе, свесив длинную руку до пола, его густые русые волосы бесформенной копной закрыли лоб и подушку, из-под сползшего на пол одеяла торчал тощий зад, обтянутый серыми трикотажными трусами. Голые ноги выглядели нелепо – худые, какого-то бледного сизого оттенка, словно у мертвеца. Не в силах смотреть на эти ноги, Зоя подобрала с пола одеяло и бережно укрыла спящего. Он даже не пошевелился и, казалось, не дышал. Она присела возле его лица на корточки, прислушалась – дыхание было ровным и очень тихим, он спал, словно смертельно уставший человек.

Зоя вышла на кухню, включила настольную лампу, достала из холодильника кусок засохшего сыра, откупорила водку, налила себе в рюмку, выпила. В желудке стало горячо и больно, в душе по-прежнему было пусто и холодно. Зоя по привычке сложила руки на столе, опустила голову, стала рассматривать ножку рюмки – старой, граненой, оставшейся с советских времен. Потом выпила еще водки. Вопреки желанию помянуть Бегемота, о нем почему-то не думалось. Зато привиделось, что он сидит в углу кухни и, не отрываясь, смотрит на нее горящими янтарными глазами. Зоя не заметила, как выпила почти полбутылки – опьянения не было, только какое-то странное спокойствие, будто не осталось больше ни чувств, ни боли, ни музыки – ничего, что делало ее человеком, и вместо тела – оболочка, абсолютно нежизнеспособная, уродливая и бесформенная.

Когда Антон, появившись в кухне, стал поднимать ее из-за стола, Зоя пьяно забормотала:

– Оставь меня в покое, не трогай. Ты подлец конченый. Сволочь! Мне хорошо здесь.

Но он настойчиво поставил ее на ноги, подхватил рукой, прижал к себе. Она упиралась, не хотела идти. Тогда он взгромоздил ее отяжелевшее тело на руки и потащил в спальню. Там он уронил ее в кровать, стал снимать джинсы. Зоя снова забормотала, чтобы он ее не трогал, но так хорошо стало лежать головой в мягкой подушке, так приятно было обнаженной коже ног под чистым сухим одеялом, которым бережно укрыл ее Антон, что Зоечка замолчала и, повернувшись на бок, начала засыпать. Последнее, что она успела подумать, проваливаясь в ласковый благодатный сон, – в ее жизни больше никогда не будет таких гнусных предателей, как Антон.

Проснулась она к обеду с раскалывающейся от боли головой. Кое-как поднявшись с постели, добрела до ванной, долго плескала холодной водой в лицо, вышла на кухню. На столе одиноко стояла недопитая бутылка с остатками прозрачной жидкости и засохший сыр. От вида своего вечернего гастрономического разврата Зоечку чуть не вырвало, она быстро спрятала бутылку и сыр в мусорное ведро, с облегчением закрыла крышкой.

– Фу! Никогда больше не буду пить водку! Ни за что!