Она не умела стрелять

Гена решил спросить прямо, его беспокоил этот отсутствующий пустой взгляд, будто она потихоньку сходила с ума и держалась из последних сил. Не хватало еще, чтобы здесь, в квартире, с ней что-то произошло. Ее глаза сфокусировались на его лице, взгляд стал более осмысленным, будто она впервые его увидела так близко и, рассмотрев, обнаружила весьма посредственную внешность. Вероятно, это показалось ей безопасным. Марьяна осторожно поставила чашечку на столик, рядом с его пустой тарелкой.

– Меня бросил муж и женился на женщине намного младше меня, у них скоро будет ребенок. Мы были великолепными любовниками и замечательными друзьями. Я зарабатывала за границей хорошие деньги и не знала, что в это время у него были другие женщины. После развода мне досталась эта квартира, и вы мой первый квартирант. Я невежлива с вами, потому что до сих пор переживаю. Мужские особи мне больше не интересны. Простите.

– Вы его сильно любили?

Она резко поднялась – высокая, напряженная, ответила невпопад, будто не услышала вопроса.

– Я зайду завтра после смены в семь вечера. До свидания, – и ушла.

Гена сидел оглушенный. Ему показалось, что ее горя было так много, что оно не помещалось в этой маленькой комнатушке, повисло удушающей тучей под потолком, заполнило плотной серой ватой углы. Совершенно равнодушный к чужим эмоциям, он впервые в жизни всеми чувствами принял ее беду, но словами ничего объяснить не смог бы. Эта беда была сильнее слов. Он даже не обиделся на замечание про «мужских особей», к женским он тоже до последнего времени относился без особого почтения.

…Следующим вечером Гена ее ждал. Откровенное признание полностью оправдало в его глазах раздражающее равнодушие Марьяны. Единственное, чего Гена не мог понять – как можно было бросить такую женщину – самодостаточную, красивую, ухоженную? Только потому, что она в возрасте? Но это же глупо! Многие, кто моложе ее, выглядят намного хуже! И почему она страдает? Неужели можно так долго и самозабвенно любить? Разве ее гулящий муж-козел этого достоин? Или это жгучая, нестерпимая обида? Да, чужая душа точно потемки, а уж женская – тем более.

Звонок в дверь заставил Гену подскочить. Он быстро доковылял до двери, открыл – Марьяна стояла на пороге в своей неуместной шляпке.

– Входите.

Она кивнула, позволила ему принять пальто. Он вдруг почувствовал себя смущенным, будто в этом тесном коридорчике помог разоблачиться английской королеве.

– Ужинать будете? – его слова прозвучали, как ему показалось, совершенно невпопад.

– Нет, спасибо. Уколю вас и уйду. Меня пациент ждет, – она зашла в ванную вымыть руки.

Гена был совершенно уверен, что про пациента она придумала только что, не желая долго оставаться с ним наедине, он ведь всего лишь «особь». Настаивать не стал. В этот вечер она не сказала больше ни одного слова и молча ушла, Гена снова почувствовал себя обиженным. А как же человеческое отношение? Где ее элементарная вежливость, в конце концов? Нельзя же так огульно ненавидеть всех мужчин, он совсем ни при чем, и о заботе ее не умолял! Ну, не хочет она на него смотреть – не приходила бы. Или она это делает специально, чтобы довести его до белого каления?

Судя по остаткам ампул в коробочке, она должна была явиться на следующий день. Ну что же, это будет последний решающий раунд, а потом он про нее забудет окончательно. Пока счет был в ее пользу, и это Гену бесило. Ни одна женщина еще не заставляла его так много думать о ней.

Утром, уже почти выздоровевший, он выбрался в город – завел скучавший в кустах джип и, с удовольствием ощущая, что ягодица его больше не беспокоит, направился в супермаркет. Когда вечером пришла Марьяна, он снова с достоинством королевского дворецкого принял ее пальто, дождался, когда она вымоет руки, и настойчиво пригласил в кухню, загородив мощным приземистым телом дверь в комнату. Докторица вонзила в него сверху вниз презрительный взгляд, в котором читалось явное сожаление об излишней откровенности. Она желала избавиться от него как можно скорее, это чувствовалось по ее напряженной спине и сжавшимся в нитку губам. Но Гену, уже вставшего на тропу войны, не смущало ни то, что он был ниже ростом, ни ее испепеляющие взгляды. Он был сильнее, сопротивляться было бы глупо, женщина сдалась.

Марьяна с неохотой вошла в кухню и резко остановилась, словно всем телом налетела на невидимое препятствие – стол был накрыт легкими закусками, в вазе стоял букет крупных белых роз, рядом гордо возвышалась открытая бутылка красного вина, по бокам – два высоких фужера на тонких ножках, специально купленных Геной в посудном отделе. Он не был специалистом по сервировке, но в этот раз сам невольно залюбовался произведением своих рук. Это было по-настоящему нарядно, аппетитно и довольно изящно – никаких тяжеловесных ваз, хлебниц, блюд, только две тарелки с приборами и маленькие одинаковые салатницы, которые он раскопал в пыльном серванте. Она повернулась к нему всем телом, лицо ее перекосилось от ярости, стало неестественно бледным.