Опасная профессия: писатель

«Познакомила меня с ним жена Мариенгофа, тоже актриса. Это было в конце лета 23-го года. Из-за сына я не поехала в Париж с театром Таирова. Он как-то после спектакля «Федра» собрал всех актеров и объявил, что театр едет в Париж. «Детей не брать». Я спросила: «Почему?» – «Потому, что вы будете получать прожиточный минимум». – «А как же мой сын здесь будет жить?» – «Будете посылать пайки». Я обиделась и ушла с собрания. Таиров знал, что мне не с кем оставить сына. Я растила его сама. Чтобы иметь няню для сына, я, кроме театра, выступала по ресторанам, пела, танцевала. Отец моего сына, когда узнал о гастролях таировцев в Париже, стал уверять, что это только издалека кажется Париж интересным, – он там бывал несколько раз. Одного он не понимал: для меня счастье было не в Париже; я теряла роли, теряла театр. Я его считала родным домом, мне и в голову не приходило, что я когда-нибудь окажусь без Камерного театра. Мои роли были уже розданы другим актрисам. Так я осталась дома. И познакомилась с Есениным…»

Вспоминает Эммануил Герман:

«Было в Москве в эти голодные и холодные годы кабаре с утешительным именем «Не рыдай»…

Раз-два-три-четыре —
Сердцу волю дай.
Раз-два-три-четыре —
Смейся, не рыдай.

В этом вот увеселительном заведеньице я и встретил однажды Есенина. Ввалился он туда со всей своей свитой, – яркая планета его всегда была окружена темными спутниками. Мрачно шагающие за ним следом (верно, уж не первую ночь), они походили на «врагов человека» из символической андреевской пьесы. Это были, однако, друзья Есенина.

Он не походил на себя. «Стеклянный дым» его волос помутнел, лицо просвечивало, точно восковое. Он окинул зал невидящим взглядом – глаза смотрели внутрь себя.

– Сережа!

Он улыбнулся – так улыбается больной, узнав сквозь забытье лицо близкого человека – и подсел к нашему столику.

Актриса Миклашевская, тихая женщина с всегда грустными глазами, пела что-то бесстыдно-шумное. Он рассеянно слушал – ту, что пела, а не то, что она пела. Ей, именно этой тихой женщине, были посвящены стихи о его преждевременном сентябре.

Подсела к нашему столику и Миклашевская. Он умиленно на нее поглядывал, потом наклонился ко мне и сказал тихо и восторженно:

– Моя любва. Понимаешь?

– Понимаю, Сережа».

«Любва» – это точно, потому что, не любя, нельзя написать такие пронзительные лирические строки:

По-смешному я сердцем влип,
Я по-глупому мысли занял.
Твой исконный и строгий лик
По часовням висел в рязанях.

Я на эти иконы плевал,

Чтил я грубость и крик в повесе,
А теперь вдруг растут слова
Самых нежных и кротких песен.

Не хочу я лететь в зенит.

Слишком многое телу надо.
Что ж так имя твое звенит,
Словно августовская прохлада?..

Семен Борисов о Сергее Есенине: «Он умел быть таким нежным, таким внимательным! Помню Есенина и Миклашевскую. Часами он просиживал подле Миклашевской, говорил нежные слова и тут же, обращаясь к тем, с кем он сидел:

Так мало пройдено дорог,
Так много сделано ошибок».

(из сборника «С. А. Есенин. Материалы к биографии»).

Но Москва кабацкая не опускала Есенина. Да и с Августой Миклашевской не все сладилось. Ее провинциальная закваска давала о себе знать. Она не хотела легкой связи, а Есенин все приглашал «слушать чувственную вьюгу», ибо «слишком многое телу надо».

Миклашевская вспоминает: «Помню, как в первый раз он пришел ко мне. Помню, как я сидела в кресле. Помню, как он сидел на ковре у моих ног, держал мои руки и говорил: «красивая, красивая…» Мне надо было позвонить по телефону, Есенин вышел со мной. В будке он обнял меня за плечи. Я не любила объятий походя, на людях. Я ничего не сказала. Я только повела плечами, освобождаясь от его рук. «Я буду писать вам стихи…» Многие из друзей не любили меня. Говорили, что со мной скучно. Когда мы с Есениным сидели в кафе, у нас на столе не было бутылок… Айседора Дункан как-то удивлялась на нашей вечеринке: «Шай! Што такое шай? Я утром пью шампанское…» Меня изучала. «Красиф? Не ошень. Нос красиф… у меня тоже нос красиф…»

Между Есениным и Миклашевской была вроде даже помолвка. Но и красивой Миклашевской не удалось, чтобы яхта «Есенин» остановилась на приколе. Яхта рвалась в открытое море навстречу новым ветрам и бурям («как будто в буре есть покой», как писал другой классик).

Софья Толстая

Следующая и весьма краткая остановка: Софья Толстая. Галина Бениславская эту связь объясняла просто: житейские тяготы, квартиры нет, некуда голову прислонить, «Толстую не любил, презирал и, убедившись в этом, разошелся…»