Опасная профессия: писатель

Мать меня рожала туго.
Дождь скулил, и град полосовал.
Гром гремел. Справляла шабаш вьюга.
Жуть была что надо. Завывал
Хор мегер, горгон, эриний, фурий,
Всех стихий полночный персимфанс,
Лысых ведьм контрданс на партитуре…

Горгоны вставлены не случайно – у Антокольского была драматическая поэма «Робеспьер и Горгона» (1928). И далее в пародии обращение лирического героя к некоему консультанту:

– Жизнь моя – комедия и драма,
Рампы свет и пукля парика.
Доннерветтер! Отвечайте прямо.
Не валяйте, сударь, дурака!
Что там рассусоливать и мямлить,
Извиняться за ночной приход!
Перед вами Гулливер и Гамлет,
Сударь, перед вами Дон-Кихот!..

Консультант предложил герою Антокольскому стать поэтом, «немедля за стихи», и он внял этому предложенью:

Прошлое! Насмарку! и на слом!
Родовыми схватками таланта
Я взыграл за письменным столом.
И пошла писать… Стихи – пустяк.
Скачка рифм через барьер помарок.
Лихорадка слов. Свечи огарок.
Строк шеренги под шрапнелью клякс.
Как писал я! Как ломались перья!
Как меня во весь карьер несло!..

Позднее появилась еще одна пародия на эту же самую тему – «Бурбоны из Сорбонны», на этот раз ее автор Сергей Васильев, взирая на героев Антокольского, был беспощадно зол:

Здесь побывали все под сводом книжной арки:
Аркебузы, лучники прошли.
Вийоны. Дон-Кихоты. Тьеры. Жанны д’Арки.
В жабо. В ботфортах. В пудре. И в пыли…

И конечные строки, звучащие, как приговор, попахивающий доносом:

Здесь пахло аглицким, немецким и французским.
Здесь, кто хотел, блудил и ночевал.
Здесь только мало пахло духом русским,
Поскольку Поль де Антоколь не пожелал.

В книге «Алмазный мой венец» Валентин Катаев не мог обойти стороной Павла Антокольского и вывел его на своих страницах под образом Арлекина все с теми же экстравагантными фигурами мифологии и истории, которые «блудили и ночевали». «Действующие лица» (1932) – так называлась одна из книг Антокольского. Действительно, разных лиц в поэзии Антокольского было множество, и все преимущественно западные, и опять же признание: «Мой сверстник, мой сон, мой Париж». Так что было за что бить Антокольского в годы борьбы с космополитизмом. Лев Озеров вспоминал:

«Природный дар красноречия. Развитый общением, трибуной, частым чтением стихов. Собеседованиями на темы поэзии и театра. Еще более самим театром. Голос громкий, жест, за которым неизменно – «оратор римский говорил». Желание быть выше своего роста выбрасывало руку вперед, вернее, кулак ввысь, как можно выше. В нем жили Барбье и Гюго. Еще глубже в историю – Вийон, якобинец, санкюлот. Ну да, санкюлот. Я слышал: 40-летий Антокольский выкрикивал, как с подмостков вахтанговской сцены:

Мать моя – колдунья или шлюха,
А отец – какой-то старый граф…

Это могло быть в институтской аудитории, в рабочем клубе, в тесной комнате. А он вещал и жестикулировал, как в конвенте.

Не знаю, обучался ли он искусству риторики. Но владел он этим исчезающим искусством красноречия с завидным умением. В нем было развито импровизаторское начало. Идет к трибуне, сияя карими пронзительными глазами, под которыми всегда были темно-фиолетовые круги бессонницы и усталости, устраняемые изрядными порциями кофе или водки. Он вспыхивал часто и охотно. По поводу и без повода. Он редко не был возбужден. В состоянии покоя и благодушия его застать было невозможно. Порой это напоминало театр. Чаще всего театр. Он играл принцессу Турандот своей жизни…»

Друзья! Мы живем на зеленой земле.
Пируем в ночах. Истлеваем в золе.
Неситесь, планеты, неситесь,
Неситесь!
Ничем не насытясь,
Мы сгинем во мгле.