Опасная профессия: писатель

Кони! Нестоялые,
Буланые, чалые…
Для забавы жарки
Пегаши да карьки,
Проплясали целый день —
Хорошая масть игрень:
У черта подкована,
Цыганом ворована,
Бочкой не калечена,
Бабьим пальцем мечена,
Собака не вынюхать
Тропота да иноходь!
А у невестоньки
Личико бе-е-ло,
Глазыньки те-емные…
– Видно, ждет…
– Ты бы, Анастасьюшка, песню спела?
– Голос у невестоньки – чистый мед…
– Ты бы, Анастасьюшка, лучше спела?
– Сколько лет невесте?
– Шашнадцатый год.

Какая живописность в этой картине, какая звонкость в стихе, какой завораживающий ритм. Как писал о себе поэт: «Я был хитрей, веселый, крепко сбитый, / Иркутский сплавщик, зейский гармонист, /Я вез с собою голос знаменитый / Моих отцов, их гиканье и свист…» Или вот еще строки: «И, как другие, умела она / Сладко шуметь от любви и вина…» Строки как мостик, и по ним к личной жизни.

Когда Павел Васильев выступал со своими стихами в Омске, на него обратила внимание или, как говорят сегодня, запала 17-летняя Галина Анучина. В 1930 году они поженились (Павлу не исполнилось еще и 20 лет). Жизнь молодых не задалась: бытовые неурядицы, новые друзья у поэта. Родилась дочь Наталья, но семья распалась…

В 1932 году в жизнь Павла Васильева ворвалась другая женщина, Елена Вялова, сестра жены Ивана Гронского, главного редактора «Известий». В Москве, у Гронского, некоторое время и жил Павел, в библиотеке хозяина, среди книг. На квартире у Гронского часто собирались знаменитые гости: художники Радимов и Бродский, писатели Алексей Толстой и Шолохов, певцы Козловский и Нежданова, дирижер Голованов, летчик Чухновский, спасший экспедицию Нобиле, государственные деятели Куйбышев и Микоян и другие. Елена Вялова стала второй женой Павла Васильева. Но были у поэта и другие увлечения и влюбленности и, можно даже сказать, страсти, например, к Наталье Кончаловской. В «Стихах в честь Натальи» Павел Васильев признавался: «Я люблю телесный твой избыток». Как сказано! А это? «Так идет, что соловьи чумеют». Павел Васильев – большой мастер, живописец и метафорист. А вот пишет о конях, о пристяжных:

Одна стоит на месте вскачь,
Другая, рыжая и злая,
Вся в красный согнута калач.
Одна – из меченых и ражих,
Другая – краденая знать —
Татарская княжна да б…

И далее: «Ррванулись. И – деревня сбита…» Это уже не поэзия, а буйная многокрасочная живопись. Можно даже сказать, фламандская: «… Будто свечи жаркие тлятся, / Изнутри освещая плоть, / И соски, сахарясь, томятся, / Шелк нагретый боясь проколоть…» Почти Иорданс или Рубенс. И вот такого живописца слова загубили в раннем возрасте, когда он только набирал поэтическую высоту.

Сибирь, настанет ли такое,
Придет ли день и год, когда
Вдруг зашумят, уставши от покоя,
В бетон наряженные города?

Я уж давно и навсегда бродяга,

Но верю крепко: повернется жизнь,
И средь тайги сибирские Чикаго
До облаков поднимут этажи…

Подняли этажи уже после гибели Павла Васильева. Но поднялся совсем иной Чикаго, чем предполагал поэт, коррумпированный, криминальный, беспредельный, где одни люди еле сводят концы с концами, а другие жируют, богатеют, и их услаждают «Шлюхи из фокстротных табунов, / У которых кудлы пахнут псиной, / Бедры крыты кожею гусиной, / На ногах мозоли от обнов…» И это совсем другие Натальи, не те, которых воспевал Павел Васильев:

Так идет, что ветви зеленеют,
Так идет, что соловьи чумеют,
Так идет, что облака стоят.
Так идет, пшеничная от света,
Больше всех любовью разогрета,
В солнце вся от макушки до пят.

1934 год, три года до погибели. «Лето пьет в глазах ее из брашен. / Нам пока Вертинский ваш не страшен – / Чертова рогулька, волчья сыть. / Мы еще Некрасова знавали, / Мы еще «Калинушку» певали, / Мы еще не начинали жить…»