Опасная профессия: писатель

10–14 февраля 1966 года проходил судебный процесс. Впервые в истории судебных процессов в СССР подсудимые своей вины не признали. Андрей Синявский упрямо твердил, что у него с советской властью не идеологические, а эстетические расхождения. В своем последнем слове на суде он говорил: «Вот у меня в неопубликованном рассказе «Пхенц» есть фраза, которую я считаю автобиографической: «Подумаешь, если я другой, так уж сразу ругаться…» Так вот: я другой… В здешней наэлектризованной фантастической атмосфере врагом может считаться любой «другой» человек. Но это не объективный способ нахождения истины».

Справедливости ради надо сказать, что многие честные писатели поддержали Синявского и Даниэля (письмо 62-х писателей, включая Паустовского и Лидию Чуковскую). По многим странам мира прошла волна протестов против процесса и приговора. А приговор был таков: Синявского приговорили к 7, а Даниэля – к 5 годам лагерей строгого режима. Свой срок заключения Синявский отбывал в мордовских лагерях на тяжелых работах. Зигзаг судьбы: после Мордовии Синявский оказался в Париже, в Сорбонне. Однажды его спросили, где было труднее: в лагере среди заключенных или в Париже среди русской эмиграции? Синявский ответил: «Среди эмиграции. В лагере я себя чувствовал свободнее».

Все годы заключения Синявский писал, именно там, в Мордовии, он начал свои скандально знаменитые «Прогулки с Пушкиным». Писал письма жене. Мария Розанова вспоминала: «Синявский отправлял свои эпистолы 5 и 20-го числа каждого месяца… За лагерные годы я получила от А. С. 127 писем и написала ему 885…»

127 писем из Мертвого дома – письма о лагерной жизни, о любви, литературные зарисовки, – они изданы, и можно их прочитать. «Там, в лагере, я как бы нашел себя, свой стиль, свой взгляд», – признавался Синявский позднее.

Вот начало одного из писем Синявского жене: «Милая Машенька, у меня на тумбочке (чуть было не сказал – на балконе) стоит букет полевых цветов, собранных в зоне, и от него нельзя оторваться, и я смотрю на него и люблю тебя…» (20 мая 1970).

В лагере, на зоне писателю удалось написать три книги: «Голос из хора», «Прогулки с Пушкиным» и «В тени Гоголя»».

«Голос из хора» – особая книга. Лагерь, по Синявскому, – «весь Советский Союз вокруг тебя, в миниатюре и в сгущенном виде». Тут встретились: «писатель и народ, и, соответственно, неочищенный, неполированный, живой язык. Вот несколько таких речений:

«Под ножом каждая даст. Но еще вопрос – будет ли она подмахивать?»

«О «Декларации прав человека» начальник отряда сказал: «Вы не поняли. Это – не для вас. Это – для негров».

Ну, и прочие замечательные перлы: «В Ленинграде все дома – архитектурные! Заходи в любой подъезд и любуйся на голых ангелов». «Просто по своей скромности я не решаюсь вас послать на три буквы», «Я человек надрывистый!» «Все одеты в шляпах» и т. д. «Чтобы из этого не получился какой-нибудь сыктывкар».

Хор, окружавший Синявского, был разноязыкий и пестрый, и писатель наслаждался его голосами.

А тем временем Мария Васильевна Розанова билась за освобождение мужа, и 8 июня 1971 года Андрей Синявский был досрочно освобожден без признания вины – помилован Президиумом Верховного совета РСФСР.

Дальше – воля. Работы не нашлось, возможностей для публикации не было, и в 1978 году по приглашению французских славистов и с согласия советских властей Синявский с женой и сыном Егором (до ареста он успел его, крохотного, подержать на руках) уезжает во Францию. И поселился в пригороде Большого Парижа – в Фонтене-о-Роз. Начались годы эмиграции…

«Ведь я почему эмигрировал? – объяснял Андрей Донатович. – По единственной причине: хотел остаться собою, Абрамом Терцем, продолжать писать. И мне сказали: не уедете – значит, поедете обратно в лагерь. Вы говорите: возвратиться в Россию. А зачем возвращаться? За материалом? Материала у меня хватает. Писать там? Вроде бы свобода слова, но уж очень зыбкая. Кроме того, я считаю, что писателю все равно, где его тело находится, ежели он продолжает работать…»

Это было сказано в июле 1991 года, за месяц до развала СССР.

Итак, Синявский утверждал, что ему, как писателю, все равно, где писать: на Западе или в России. Но что удивительно: как в свое время он стилистически разошелся с советской властью, и власть его отторгла, точно так же он разошелся и с эмиграцией. Он оставался чужим среди русских в Париже. Чужой среди своих. Удивительно!..