Опасные земли

Жандармы, лучники и прочий воинский люд, видавший всякие виды, все эти крепкие мужчины, обученные самой жестокой профессии – убивать и умирать под чужими знаменами, замерли, не в силах осознать, что же они видят. В деннике среди воплей, стонов, топота и звуков молотьбы мяса в мясо раздался громкий сухой треск.

– Они оглоблю сломали… – сказал кто-то.

И ему не ответили, лишь пялились на содрогающиеся стенки стойла, покрепче сжимая оружие. В углу напротив сидел на корточках лучник, с заиканием бормотавший неуместную доксологию:

– Glòria in excèlsis Deo et in terra pax homìnibus bonae voluntàtis, – он застрял на «бонэ волюнтатис», раз за разом повторяя строфу, которая никак не могла перескочить на «Laudàmus te»[65].

Никто не обращал внимания и на внезапную набожность. Крик и кровь, которыми исходила арестантская, кажется, лишили людей и воли, и желаний хоть на что-то реагировать. Но ничто не длится вечно. Беснование продолжалось считанные минуты, и вдруг денник замолк. Не было более воплей, воя, хруста и чавканья, тем более жутких, что почти ничего не было видно в маленькой рамке зарешеченного оконца. А теперь и слушать было нечего. Зато рука в замызганном, сером от пота рукаве, высунувшаяся наружу по плечо, ожила.

Зашевелились пальцы, сжимаясь и разжимаясь, рука скользнула внутрь, вновь ухватив прут, а за решеткой поднялась кошмарная личина. Лежащий на боку нос, вмятые скулы и надбровья, торчащее мясо и абсолютно пустые и в то же время злобные глаза, более не принадлежавшие бандиту, наемнику и убийце. Принадлежавшие кому-то еще, кому-то неизмеримо худшему.

Он обвел взглядом собрание и тихо зарычал.

Люди в коридоре невольно попятились, лишь один жандарм сказал нечто вроде:

– Но, но, не балуй!

– Парни, господа, братцы, слушайте сюда, – неожиданно спокойно, деловым, надо отметить, тоном откликнулся дизанье лейб-лучников Анри Анок, и только сбивчивое в сословном смысле обращение выдавало крайнюю нервозность. – Быстро волоките лавки. Надо подпереть дверь, она открывается в коридор, а засов они выставят на три счета. Шевелись, братцы.

Едва услышав разумную речь и что-то похожее на ясный приказ, и братцы и господа разом пришли в поступательное движение. Жандарм, не чинясь воинской специальностью и происхождением, притащил скамейку, а за ним и пара сержантов-кавалеристов. Паж обухом топора загонял деревянные клинья под створку. Никому не нужно было пояснять, что за «они» и отчего им захочется выносить преграду. На совесть пригнанные и сколоченные доски в железной кованине отчего-то больше не казались надежным препятствием.

– И вот что, – продолжил распоряжаться Анри, по-прежнему тихо и словно бы отстраненно. – Если кто до сих пор не в полном вооружении – вооружайтесь. Считайте, у нас боевая тревога.

Народ, в самом деле – кто без шлема, кто без перчаток, внял. Под громовой аккомпанемент и перестук разыгравшегося ливня все забегали, целеустремленно заметались, бросившись к оружию. Лишь обалдевший лучник напротив того самого денника все еще не вернулся из непонятных своих эмпирей, продолжая бормотать «Слава в вышних Богу». Но начальник ему помог, обрушив исполинскую оплеуху на затылок и увесистые богохульства.

– Сраная богоматерь, а ну, встать! Тревога не про тебя сыграна, а, поповское отродье?! Молится он, как драный в жопу епископ! Служить за тебя я буду, ты, говно?!

Оплеуха такого размера оторвала бы иную голову. Черные слова такой массы раздавили бы иной трибунал Святой инквизиции. А стрелок – ничего, полетел в служебном направлении. И вовремя. Все вовремя – от подпертой двери до срочного доснаряжения. Потому что они подали голос.

Стойло наполнилось хрипами, рычанием, стонами, в которых более не слышалось боли – только голод и лютая злоба. Воротина, сами стенки – все заходило ходуном, а меж прутьев и даже через поилку, что была устроена в нижней части двери, потянулись окровавленные руки. Одновременно кто-то, надо думать, с недобрыми целями, стал ломиться в черный ход, выходивший на улицу. Но та дверь была куда основательнее и отворялась наружу, посему никому не было до нее дела. По крайней мере, пока.

– Снарядились?! Выводи коней на двор! Снимай караулы! Строимся, забираем шефа из церкви и валим отсюда! Кто как, а я сыт сраным городишком по горло!

Дизанье поплотнее нахлобучил барбют, вытянул меч и принялся с плеча рубить руки, тянувшиеся в коридор из денника. Отсеченные конечности посыпались на пол, что никак не убавило пыла и ярости тех, кто рвался в конюшню. Перекошенная морда в сочащейся юшке все так же скалилась в смотровое оконце, а дверь и стены по прежнему содрогались от ударов и натиска десятков тел.

Анри не смог увидеть, как отчлененные руки не замирают на половицах, а продолжают извиваться и скрести по дереву, – ему просто не хватило времени. Со двора ввалились трое – боец, стоявший на посту, паж Жакуй и кутилье Крюшо. Все были мокры и явно переполнены новостями самого дурного свойства.

– Старшой! Там… – караульный провел ребром ладони по шее.

– Мать моя! – это Жакуй.

– Берегись, оно идет сюда! – это Крюшо.