Орландо

Ведь если входить безоружным в логово льва – опрометчиво, если пересекать Атлантику на веслах – опрометчиво, если стоять на одной ноге на вершине собора Святого Петра – опрометчиво, то еще более опрометчиво возвращаться домой наедине с поэтом. Поэт – Атлантический океан и лев в одном лице. Первый нас топит, второй грызет. Если избежим зубов, то сгинем в волнах. Человек, разрушающий иллюзии, одновременно и зверь, и океан. Иллюзии для души – что атмосфера для земли. Уберите эту нежную пелену, и растения погибнут, цвета поблекнут. Земля, по которой мы ступаем, – обожженный шлак. Мы ступаем по мергелю, и раскаленные камни обжигают нам ноги. Правда нас губит. Жизнь есть сон. Пробуждение несет смерть. Тот, кто развеивает сны, крадет жизнь… (И так далее на шести страницах, если угодно, но сие слишком утомительно, потому нам лучше закруглиться.)

В подтверждение вышесказанного к тому моменту, как экипаж подъехал к особняку в Блэкфрайерсе, Орландо должна была превратиться в пепел. То, что она по-прежнему состояла из плоти и крови, хотя и изрядно устала, объяснимо лишь упомянутым выше фактом: чем меньше мы видим, тем больше верим. В те годы улицы, лежащие между Мэйфером и Блэкфрайерсом, освещались весьма посредственно. Правда, со времен королевы Елизаветы ситуация несколько улучшилась. Тогда припозднившемуся путнику приходилось уповать на звезды или факел ночного сторожа, чтобы не свалиться в гравийные карьеры на Парк-лейн или не забрести в дубраву на Тотенхэм-Корт-роуд, где водились дикие кабаны. И все же освещению не хватало нашего современного качества. Фонари с масляными лампами встречались каждые пару сотен ярдов, а между ними простиралась кромешная тьма. В результате Орландо с мистером Поупом минут десять пребывали во мраке, потом с полминуты на свету. И это влияло на мысли Орландо довольно странным образом. Свет угасал, и ей на душу проливался целительный бальзам. «Сколь большая честь для молодой женщины – ехать с мистером Поупом! – начинала думать она, разглядывая его профиль. – Мне повезло как никому из представительниц моего пола. В полудюйме от меня – да что там, я чувствую, как узел его подвязки прижимается к моему бедру – сидит величайший ум во всех владениях ее величества. Потомки будут умирать от любопытства и отчаянно мне завидовать». И тут они подъезжали к следующему фонарному столбу. «Какая же я идиотка! – спохватывалась Орландо. – Нет ни славы, ни известности. Грядущие века даже не вспомнят ни обо мне, ни о мистере Поупе. Да и какие века?! Какие мы?» Они двигались вслепую по площади Беркли, словно два муравья, столкнувшиеся волею судеб и ползущие на ощупь по почерневшей пустыне, не имея ни общих интересов, ни дел. Она содрогнулась, но тьма нахлынула вновь, вернув к жизни иллюзию. «Какой благородный у него лоб, – подумала Орландо (ошибочно приняв бугор подушки за лоб мистера Поупа). – Какой груз гениальности он в себе несет! Что за остроумие, мудрость, истина – что за несметные богатства, ради которых люди готовы жизнь отдать! Только ваш огонь горит вечно! Без вас человечество кануло бы во тьму! – (Карета опасно накренилась, провалившись в глубокую колею на Парк-лейн.) – Без гения мы бы низринулись в пропасть и погибли. Самый благородный, ярчайший из лучей… – обратилась она к бугру на подушке, и тут они проехали под уличным фонарем на площади Беркли и Орландо поняла свою ошибку. Лоб у мистера Поупа был не больше, чем у любого человека. – Ничтожество, – подумала она, – как же вы меня обманули! Вживую на вас без слез не взглянешь – поистине плачевное зрелище! Искореженный и хилый, нет в вас ничего, достойного почтения, разве только жалости, а больше всего – презрения».

Вновь они оказались в потемках, и гнев сразу же утих, поскольку теперь виднелись только колени поэта.

«Но разве сама я не дрянь? – задумалась Орландо, вновь очутившись в полной темноте. – Ведь если вы дурны, что же говорить обо мне? Ведь вы меня лелеете и защищаете, отпугиваете диких зверей и варваров, делаете для меня одежду из нитей шелкопряда и ковры из овечьей шерсти. Если мне угодно вам поклоняться, разве вы не даровали мне свой образ, поместив его в небесах? Несть числа свидетельствам вашей заботы! Посему не следует ли мне быть скромной, благодарной, покорной? Так пусть служение, почитание, подчинение вам станет моей единственной отрадой!»

Они подъехали к большому фонарному столбу на углу нынешней площади Пикадилли. Свет ударил Орландо в глаза, и она увидела, помимо опустившихся созданий одного с ней пола, двух неприкаянных странников на пустынном необитаемом острове. Оба нагие, одинокие, беззащитные. Ни один не в силах помочь другому – о себе бы позаботиться. Глядя мистеру Поупу в лицо, она подумала: «В равной степени тщетно полагать, что вы способны защищать, а я – поклоняться. Свет правды бьет по нам, не оставляя ни малейшей тени сомнения, и правда нас совершенно не красит».