Орландо

В то время, как это происходило по всей Англии, Орландо с удовольствием укрылась в особняке в Блэкфрайерсе, делая вид, что климат остался прежним, говорить можно что взбредет в голову и носить то бриджи, то юбки. Наконец даже ей пришлось признать, что времена изменились. Однажды днем, в начале века, она ехала через Джеймс-парк в своей старой карете, и вдруг редкий солнечный луч, которому с великим трудом удалось пробиться сквозь тучи, окрасил их в необычайно радужные тона. После ясного и однотонного неба восемнадцатого столетья подобное зрелище удивило Орландо, и она опустила шторку, чтобы полюбоваться. Пюсовые и розовые, как фламинго, облака преисполнили ее приятного томления, доказывающего, что сырость добралась и до нее, напомнив о дельфинах, умирающих в Ионическом море. Каково же было ее удивление, когда солнечный луч, достигнув земли, вызвал к жизни или скорее высветлил пирамиду, гекатомбу или трофей (ибо отчасти конструкция напоминала ломящийся от яств праздничный стол) – нагромождение самых разнородных и несовместимых элементов, наваленных как попало на огромный постамент, где теперь возвышается статуя королевы Виктории! Вокруг громадного золотого креста, украшенного резьбой и цветочным орнаментом, были обмотаны вдовьи одежды и фата невесты, к соседним выступам крепились хрустальные дворцы, колыбельки, военные каски, мемориальные венки, бакенбарды, свадебные торты, пушки, рождественские елки, телескопы, вымершие чудовища, глобусы, карты, слоны и готовальни – и справа все это подпирала, словно исполинский герб, женская фигура в развевающихся белых одеждах, а слева – упитанный джентльмен в сюртуке и мешковатых брюках. Несуразность предметов, нелепое сочетание полностью одетой и полуголой статуй, пестрота красок и их неуклюжее совмещение повергли Орландо в глубочайшее смятение. Ей за всю жизнь не доводилось видеть ничего столь безобразного, чудовищного и монументального одновременно. Возможно, и даже наверняка виной тому – преломление луча в насыщенном влагой воздухе, и видение исчезнет с первым же порывом ветерка, но нет, думала она, проезжая мимо, похоже, оно простоит века. Ничто, казалось ей, забившейся в угол кареты, ни ветер, ни дождь, ни солнце, ни молния неспособны разрушить это вопиющее безобразие. Лишь носы облупятся и трубы заржавеют, сама же конструкция выстоит, вечно указывая на восток, запад, юг и север. Въезжая на Холм конституции, Орландо оглянулась. Увы, на том же месте, все так же безмятежно сияет при свете дня – она вытащила из кармашка часы, – да, так и есть, полдень. Нельзя и вообразить ничего более прозаичного, будничного, равнодушного к любым намекам закатных или рассветных часов и явно рассчитанного на века. Орландо предпочла отвести взгляд и больше не смотреть. Она ощутила, как густеет в жилах кровь, замедляя бег. Но что гораздо более любопытно, когда она проезжала мимо Букингемского дворца и опустила взгляд на колени, по щекам ее разлился небывало яркий румянец. Внезапно она с ужасом осознала, что одета в черные бриджи. Краска не сходила с ее лица, пока она не добралась до своего загородного дома, что, учитывая немалое время, которое потребовалось четверке лошадей, чтобы пройти рысью тридцать миль, мы будем считать наглядным доказательством ее добродетельности.

Очутившись дома, она незамедлительно последовала настоятельному стремлению своей новой натуры и закуталась в дамасское одеяло, которое стянула с кровати. Вдове Бартоломью (сменившей на посту экономки старую добрую миссис Гримсдитч) она объяснила это тем, что замерзла.

– Как и все мы, миледи, – откликнулась вдова с протяжным вздохом. – Стены потеют, – добавила она со странным, мрачным удовлетворением, и действительно, стоило прикоснуться к дубовым панелям, как на них оставался отпечаток руки. Плющ так разросся, что заплел окна. В кухне стало настолько темно, что не отличишь чайник от сита. Несчастную черную кошку приняли за уголь и бросили в огонь. Большинство горничных облачились в три, а то и в четыре нижних юбки из красной фланели, хотя стоял август.

– Правда ли, миледи, – поинтересовалась добрая женщина, обхватив себя за плечи, и золотое распятие колыхнулось у нее на груди, – что королева, благослови ее Господь, носит то, что называется… – Добрая женщина запнулась и покраснела.

– Кринолин, – выручила ее Орландо (ибо слух уже докатился до Блэкфрайерса). Миссис Бартоломью кивнула. По ее щекам текли слезы, но она улыбалась. Ведь плакать так приятно. Разве они не слабые женщины? Носить кринолины лучше, чем скрывать очевидное, единственное очевидное, великий, хотя и прискорбный факт, который каждая женщина отрицает изо всех сил, пока это не становится невозможным, тот факт, что она вот-вот родит – родит пятнадцатого или двадцатого по счету ребенка, так что большая часть жизни благонравных женщин уходила на отрицание факта, что раз в году становится очевидным для всех.

– Булочки прям огонь, – сообщила миссис Бартоломью, промокая слезы, – в чита-а-альне.

И завернутая в дамасское одеяло Орландо присела перед блюдом.