Орландо

– Булочки прям огонь, в чита-а-альне, – передразнила Орландо свою экономку-кокни, попивая – ах, как же она ненавидела сей жидкий напиток! – свой чай. Именно в этой комнате, вспомнила она, королева Елизавета стояла, расставив ноги, с кувшином пива в руке, который и швырнула об стол, когда лорд Берли[20] имел неосторожность употребить не ту степень долженствования. «Эх ты, коротышка! – так и слышалось Орландо. – Разве можно говорить «должна» королевской особе?» И кувшин обрушился на стол, оставив неизгладимый след.

Орландо порывисто вскочила, как требовала одна мысль о великой королеве, но из-за укутывавшего ее одеяла с проклятием плюхнулась обратно в кресло. Завтра она купит двадцать ярдов или даже поболе черной бумазеи на юбку. А потом (она залилась краской) купит кринолин, затем (она залилась краской) колыбельку, еще кринолин и так далее… Румянец вспыхивал и гас, отражая самое изысканное сочетание скромности и стыда, какое только возможно представить. Щеки Орландо овевал дух времени, то обжигая, то холодя. И если дух времени слегка опережал события, поскольку кринолин предшествовал замужеству, оправданием нашей героини служит то двусмысленное положение, в которое она угодила (даже ее половая принадлежность все еще была под вопросом), и беспорядочный образ жизни, свойственный ей прежде.

Наконец румянец на щеках выровнялся и дух времени, казалось, ненадолго впал в спячку, если такое вообще возможно. Орландо пошарила за пазухой, словно в поисках медальона или иной реликвии давно минувшей страсти, и вытащила ни много ни мало бумажный свиток, запятнанный морской водой, кровью, путешествиями – рукопись своей поэмы «Дуб». Она носила ее с собой уже столько лет, попадала с ней в такие опасные авантюры, что многие страницы запачкались и порвались, а нехватка писчей бумаги в бытность Орландо у цыган вынудила ее черкать на полях и вымарывать строчки, благодаря чему рукопись теперь напоминала весьма искусную штопку. Она открыла первую страницу и прочла дату: тысяча пятьсот восемьдесят шестой год, написанную мальчишеской рукой. Орландо трудилась над своим опусом почти три сотни лет. Настало время его завершить. Она принялась листать страницы, читать и перескакивать с одного на другое, размышляя, как мало изменилась за все эти годы. Сначала была мрачным отроком, влюбленным в смерть, как и все отроки, потом цветущим и любвеобильным юношей, потом жизнерадостным и насмешливым кавалером, пробовавшим себя и в прозе, и в драматургии. И несмотря на все жизненные перемены, размышляла Орландо, оставалась прежней. Она сохранила задумчивый нрав, любовь к животным и природе, наслаждение сельской местностью и сменой времен года.

«В конце концов, – думала она, подходя к окну, – ничего не изменилось. Дом и сад все те же. Кресла стоят по своим местам, ни единой безделушки не продано. Стены все те же, лужайки, деревья, пруд – даже карп в нем все тот же, осмелюсь предположить. Правда, на троне теперь королева Виктория, а не Елизавета, но какая разница…»

Не успела эта мысль обрести форму, словно ей в укор дверь широко распахнулась и вошел дворецкий Баскет в сопровождении экономки Бартоломью, чтобы убрать после чая. Орландо макнула перо в чернильницу и собралась изложить свои размышления о неизменности всего сущего, как вдруг с негодованием заметила кляксу, растекающуюся по странице. Наверное, виновато перо – то ли расщепилось, то ли запачкалось. Она макнула вновь. Клякса увеличилась. Она попыталась продолжить мысль, но слова не шли. И Орландо принялась украшать пятно крылышками и усиками, пока то не превратилось в чудовище с круглой головой – нечто среднее между нетопырем и вомбатом. Разумеется, писать стихи в присутствии Баскета и Бартоломью было невозможно. Не успела она подумать «невозможно», как с изумлением и тревогой обнаружила, что перо стремительно выписывает плавные дуги и каракули. На странице, выведенные аккуратнейшим курсивом с изящным наклоном, красовались самые бездарные вирши, которые ей довелось прочесть в жизни:

Сама я только грешное звено
В томительной жизни цепи,
Но слово святое и мне суждено
Не без толку произнести!

Помянет ли юная дева, если одна

Грустит при луне в горьких слезах
Словцом моим тех, кого никогда
Уже не…[21]

– строчила она без остановки, пока по комнате, кряхтя и охая, расхаживали Бартоломью с Баскетом, вороша угли в камине и убирая булочки.

Орландо вновь макнула перо, и оно понеслось:

О, сколь разительно она переменилась!
То облачко гвоздички цвета, что озаряет
Тусклый летний небосклон в часы заката,
Скрылось без следа, бледны ее ланиты,
Лишь факельные отблески румянца —
Предвестники могилы…

[22]