Орландо

Но Орландо была женщиной – лорд Палмерстон только что это доказал. Если мы описываем жизнь женщины, то вполне можем пренебречь действием и заменить его любовью. Как сказал поэт, для женщины любовь – смысл жизни. И если мы посмотрим на Орландо за письменным столом, то должны признать, что сие призвание подходит ей как никому другому. Разумеется, женщина, причем красивая, в самом расцвете лет, вскоре перестанет притворяться, что пишет и размышляет, и задумается о каком-нибудь егере (пока она думает о мужчинах, никто не против, что женщина думает). Потом напишет ему записочку (пока она пишет записочки, никто не против, что женщина пишет) и назначит свидание в воскресных сумерках, и воскресные сумерки наступят, егерь свистнет под окнами – все это, конечно, составляет самую соль жизни и единственный достойный сюжет для литературы. Вот и Орландо могла бы заняться чем-то подобным. Увы, тысячу раз увы, Орландо ничем подобным не занималась. Не следует ли признать, что Орландо – из тех чудовищ, кому неведома любовь? Она добра к собакам, преданна друзьям, щедра к целой дюжине голодающих поэтов, страстно увлекается поэзией. Однако любовь в том смысле, какой вкладывают в нее мужчины-романисты (кто же, если не они, должен в этом разбираться?), не имеет ничего общего с добротой, верностью, щедростью или поэзией. Любовь – это скинуть юбки и… Впрочем, все мы знаем, что такое любовь. Занималась ли такой любовью Орландо? Правда вынуждает нас сказать, что нет. И если герой биографии не желает ни любить, ни убивать, а только размышлять и грезить, то мы можем прийти к выводу, что он или она все равно что труп, и убраться восвояси.

Единственное, что нам теперь остается – смотреть в окно. Там воробьи, скворцы, несколько голубей, один или два грача, и все заняты своими делами. Кто-то нашел червячка, кто-то улитку. Кто-то вспорхнул на ветку, кто-то решил пробежаться по травке. По двору идет слуга в зеленом суконном фартуке. Вероятно, в кладовой он милуется с какой-нибудь горничной, но здесь, снаружи, явных признаков интрижки мы не замечаем, поэтому понадеемся на лучшее и оставим его в покое. Пробегают облака то густые, то жидкие, слегка меняя цвет травы под небесами. Солнечные часы показывают время на свой загадочный лад. Наш ум начинает лениво, праздно задаваться вопросами о жизни. Ах, жизнь, напевает он или скорее бормочет вполголоса, как чайник на плите, жизнь, жизнь, что ты такое? Свет или тьма, суконный фартук младшего лакея или тень скворца на траве?

Давайте отправимся на прогулку этим летним утром, когда все восхищаются сливой в цвету и пчелой. Невнятно бормоча и напевая вполголоса, спросим скворца (птицу гораздо более общительную, чем ласточка), что он думает, сидя на краю мусорного бака и склевывая гребенные очески судомойки. Что такое жизнь, спросим мы, прислонившись к калитке; «Жизнь! Жизнь! Жизнь! – чирикает птица, будто услышала нас и точно знает, откуда проистекает наша докучливая привычка всюду совать свой нос, задавать вопросы всем подряд, всюду заглядывать и обрывать лепестки маргариток, как делают все писатели, когда не знают, о чем писать. – И тогда они приходят, – говорит птица, – и спрашивают у меня, что такое жизнь. Жизнь! Жизнь! Жизнь!»

Мы бредем по тропинке среди вереска на вершину бордово-синего, темно-лилового холма и бросаемся на землю, и грезим, и видим кузнечика, который тащит соломинку к себе домой, в лощину. И он говорит (если сей стрекот можно уподобить священному дару речи): «Жизнь есть труд» или так мы воспринимаем треск, исходящий из его запылившейся глотки. И муравей с ним согласен, и пчела, но если пролежать достаточно долго и спросить у вечерних мотыльков, когда те прилетят, тихонько мелькая среди вересковых колокольчиков, они шепнут нам на ухо такую же чушь, что и телеграфные провода во время снежных бурь: хи-хи да ха-ха. «Смех, да и только!» – скажут мотыльки.

Спросив у человека, у птиц и насекомых – поскольку рыбы, как утверждают люди, много лет прожившие в зеленых пещерах в одиночестве, чтобы услышать, как говорят рыбы, так вот, рыбы никогда-никогда не отвечают, хотя, вероятно, знают, что такое жизнь, – спросив у них всех и ничуть не поумнев, лишь постарев и очерствев (ибо разве мы не молились о том, чтобы запечатлеть в книге что-нибудь трудное, уникальное, в чем наверняка заключен смысл жизни?), мы вынуждены вернуться и сказать читателю, который застыл в ожидании ответа – увы, мы не знаем, в чем смысл жизни.

* * *

И в этот миг, как раз вовремя, чтобы спасти нашу книгу, Орландо оттолкнула стул, бросила перо, потянулась, подошла к окну и воскликнула: «Готово!»

При виде необычайного зрелища, открывшегося ее взору, она чуть не упала. Там был сад и птицы. Жизнь продолжалась. Все время, пока она писала, жизнь продолжалась.

– А если бы я умерла, ничего бы не изменилось! – воскликнула она.