Орландо

Старый дом в Блэкфрайерсе, где она провела столько приятных дней в восемнадцатом веке, продан – частично Армии спасения, частично фабрике по изготовлению зонтиков. Вместо него она купила другой, в Мэйфере – чистый, удобный, в фешенебельном районе, но разве в Мэйфере сбудется желание ее поэмы? Не дай Бог, подумала Орландо, вспомнив сияние глаз леди и стройность ног джентльменов, чтобы светское общество увлеклось чтением. Было бы весьма досадно. Еще есть леди Р. Несомненно, беседы в ее гостиной ведутся те же самые. Вероятно, подагра перешла с левой ноги генерала на правую. Мистер Л. прогостил десять дней у Р. вместо Т. Потом войдет мистер Поуп – ах, нет! Мистер Поуп уже умер. Так кто же теперь считается остроумцем? – однако такой вопрос носильщику не задашь, и она двинулась дальше. В ушах стоял звон бесчисленных колокольчиков на головах у бесчисленных лошадей. У тротуаров выстроились целые флотилии несусветных коробочек на колесах. Она вышла на Стрэнд. Здесь было еще более шумно. Экипажи всех размеров, запряженные чистокровными или ломовыми лошадьми, перевозившие одиноких вдов или забитые под завязку мужчинами в бакенбардах и цилиндрах, ехали вперемешку. В глазах Орландо, так привыкших к лицезрению чистого листа, кареты, двуколки и омнибусы выглядели крайне несуразно, а для ее ушей, настроившихся на скрип пера по бумаге, уличный шум звучал ужасной какофонией. Каждый дюйм тротуара заполонила толпа. Потоки людей, с невероятной ловкостью снующих между друг другом и кренящимися, грохочущими повозками, непрерывно текли на восток и на запад. Вдоль кромки тротуара выстроились лоточники с игрушками и кричали во всю глотку. На углах сидели торговки с огромными корзинами весенних цветов и кричали во всю глотку. Мальчишки с кипами отпечатанных листов бегали туда-сюда, уворачиваясь от лошадей, и тоже кричали во всю глотку: «Катастрофа! Катастрофа!» Сперва Орландо заподозрила, что прибыла в Лондон в разгар важного для страны момента, только не поняла, счастливого или трагического. Она с тревогой вглядывалась в лица, но те сбивали ее с толку еще сильнее. Вот идет мужчина в полном отчаянии, бормоча себе под нос, словно узнал горестное известие. Мимо него протискивается веселый упитанный святоша, словно спешит на вселенский праздник. В общем, заключила Орландо, в людской толчее нет ни рифмы, ни смысла. Каждый зациклен лишь на себе самом. Куда же податься? Она шла, ни о чем не думая, то по одной улице, то по другой, мимо огромных окон, заставленных сумочками, зеркалами, платьями, цветами, рыболовными удочками и корзинками для завтрака, мимо тканей всех оттенков и узоров, тонких и толстых, причудливо перекрученных, собранных фестонами, развешанных вдоль и поперек лавок. Иногда она проходила вдоль степенных особняков, скупо пронумерованных – первый, второй, третий и так до двухсот или трехсот, все на одно лицо, с двумя колоннами и шестью ступенями, с парой аккуратно задернутых штор и семейным обедом на столе, с попугаем в одном окне и лакеем в другом, пока от однообразия у нее не закружилась голова. Потом она шла громадными открытыми площадями с черными, блестящими, застегнутыми на все пуговицы статуями толстяков, с гарцующими боевыми конями, с вздымающимися колоннами и низвергающимися фонтанами, с порхающими голубями. Орландо шла и шла по тротуарам между домами, пока сильно не проголодалась и не почувствовала, как что-то трепещет у самого сердца. Она совершенно забыла про рукопись поэмы «Дуб»!

Она устыдилась своей нерадивости и встала как вкопанная. Ни одного экипажа! Широкая и красивая улица совершенно опустела. Навстречу ей шел пожилой господин. В его походке было что-то до боли знакомое. Когда он приблизился, Орландо поняла, что где-то его видела. Но где? Неужели этот джентльмен, такой опрятный, такой упитанный, такой респектабельный, с тростью в руке и бутоньеркой в петлице, с румяной, раскормленной физиономией и расчесанными седыми усами, неужели это… Ей-богу, это был он! – ее старый, очень старый приятель Ник Грин!

Он тоже посмотрел на нее, вспомнил, узнал.

– Леди Орландо! – вскричал Грин, едва ли не метя пыль цилиндром.

– Сэр Николас! – воскликнула она, чутьем распознав, что гнусный писака, который во времена королевы Елизаветы выставил на посмешище ее и многих других, преуспел в жизни, наверняка получил рыцарство и дюжину прочих привилегий в придачу.

Еще раз поклонившись, Ник Грин подтвердил ее догадку: он стал рыцарем, доктором литературы, профессором. Он был автором нескольких десятков томов. Короче говоря, перед нею стоял самый влиятельный критик Викторианской эпохи.