Орландо

Орландо не совсем поняла, что он имеет в виду. Она привыкла носить свои рукописи за пазухой. Признание развеселило сэра Николаса.

– Как насчет роялти? – спросил он.

Мысли Орландо метнулись к Букингемскому дворцу и его сумрачным обитателям-монархам.

Сэр Николас развеселился от души. Он объяснил, что имеет в виду буквально следующее: если он черкнет пару строк, господа… (здесь он упомянул известное издательство) будут чрезвычайно рады включить книгу в свой список. Вероятно, он мог бы договориться насчет роялти в размере десяти процентов с каждой копии до двух тысяч экземпляров, и пятнадцати – свыше этого тиража. Что до рецензентов, он лично напишет мистеру … который из них самый влиятельный, потом сделает комплимент … – похвалит стишки жены издателя … – никогда не повредит. Он свяжется с … И все в таком духе. Орландо не поняла ровным счетом ничего и по старой памяти не слишком верила в его доброту, но ей оставалось лишь покориться, ибо такова была его воля и страстное желание самой поэмы. Итак, сэр Николас упаковал заляпанную кровью рукопись в аккуратный сверток, расправил и положил в нагрудный карман, чтобы тот не топорщился в боковом, на чем, осыпав друг друга любезностями, они и расстались.

Орландо шла по улице. Она чувствовала пустоту у сердца, где прежде держала рукопись, и ей ничего не оставалось, кроме как размышлять о чем вздумается – к примеру, о роли невероятного стечения обстоятельств в человеческой жизни. Вот она идет по Сент-Джеймс-стрит, замужняя женщина, с кольцом на пальце; там, где раньше была кофейня, теперь ресторан; уже половина четвертого пополудни, солнце сияет, вон три голубя, терьер-полукровка, две двуколки и ландо. Что же тогда жизнь? Эта мысль возникла у нее внезапно, неуместно (разве только старина Грин невольно навеял). И можете считать это пояснительным замечанием – враждебным или благоприятным, в зависимости от того, как читатель воспринимает ее отношения с мужем (который сейчас на мысе Горн), но всякий раз, когда у Орландо возникала внезапная мысль, она тут же отправлялась в ближайшее отделение телеграфа и слала ему депешу. Так случилось, что до отделения было недалеко. «Дорогой мой Шел, – извещала она, – жизнь литература Грин подхалим» – тут она перешла на тайный язык, который они изобрели, чтобы уместить в пару слов весь сложный спектр чувств, не ставя в известность телеграфиста, и добавила: «Раттиган Глюмфобу»[25], тем самым подытожив сказанное. Ибо Орландо весьма впечатлили не только утренние события, от внимания читателя наверняка не укрылось, что Орландо повзрослела – и это вовсе не значит, что она прогрессировала – и «Раттиган Глюмфобу» описывает очень сложное состояние духа, о чем читатель, приложив все свои умственные способности, может догадаться и сам.

Ждать немедленного ответа на телеграмму не стоит, подумала Орландо, бросив взгляд на небо, где стремительно проносились облака верхнего яруса, ведь вполне вероятно, что на мысе Горн бушует шторм, и муж скорее всего забрался на вершину мачты, кромсает измочаленный рангоут или даже сидит в шлюпке с одной галетой. Покинув телеграфное отделение, она решила отвлечься, завернув в соседний магазинчик, ставший в наши дни такой обыденностью, что его и описывать не стоит, хотя Орландо он поразил чрезвычайно. Всю жизнь она читала манускрипты, держала в руках грубые коричневые листы, на которых писал своим мелким неразборчивым почерком Спенсер, видела рукописи Шекспира и Мильтона. Ей принадлежало немало ин-кватро и ин-фолио, часто с сонетом в ее честь и даже с локоном волос. Но нынешние бесчисленные томики – яркие, однотипные, эфемерные – в картонных переплетах, отпечатанные на тонкой оберточной бумаге – ее совершенно обескуражили. Все сочинения Шекспира стоили полкроны и умещались в карман. Шрифт был настолько мелким, что едва прочтешь, и тем не менее они казались чудом. «Сочинения» – труды всех писателей и поэтов, каких она знала или о каких слышала, стояли на длинных полках, тянувшихся из конца в конец. На столах и стульях высились грудами и кучами еще больше «сочинений», среди которых Орландо обнаружила, полистав, сочинения о чужих сочинениях пера сэра Николаса и многих других, кого по своему невежеству, раз уж их напечатали и заключили в переплеты, тоже сочла великими писателями. Она поразила книготорговца до глубины души, приказав прислать ей всех авторов, заслуживающих хоть малейшего внимания, и удалилась.