Осень в Пекине. Рассказы

Они отложили тяжелые молоты и медленным шагом направились к штабелям рельсов и шпал, чтобы подготовить сборку следующей секции. Хрупкие профили подъемных механизмов из тонкой стали возвышались над горами материалов, разрезая небо на черные треугольники.

Помогая друг другу, они взобрались на насыпь, потом спустились по противоположному склону и исчезли из поля зрения аббата и его спутника.

Они вошли в зал, и Афанагор закрыл за собой дверь. Внутри было жарко, а с лестницы доносился запах медикаментов, который стлался по полу, собираясь на уровне столов и проникая во все углы. Здесь было пусто.

Заслышав на верхнем этаже шаги, они подняли головы. Аббат подошел к лестнице и, сопровождаемый археологом, поднялся наверх. От запаха им сделалось дурно. Оказавшись в коридоре, они пошли на звук чьего-то голоса, который привел их к комнате, где находилось тело. Они постучали в дверь, и их пригласили войти.

То, что осталось от Баррицоне, уложили в большой ящик, где оно уместилось благодаря тому, что несчастный случай сделал его короче. Срезанная часть черепа прикрывала его лицо, вместо которого виднелась лишь черная вьющаяся шевелюра. В комнате был говоривший сам с собой Ангел, который умолк, как только они вошли.

— Здравствуйте! — сказал аббат.— Как дела?

— Так себе...— ответил Ангел, пожав археологу руку.

— Кажется, вы разговаривали? — спросил аббат.

— Опасаюсь, что ему скучно,— сказал Ангел.— Я и говорю с ним. Не думаю, что он меня слышит, но это должно его успокоить. Он был отличным малым.

— Это отвратительная история,— сказал Афанагор.— Такое кого угодно может выбить из колеи.

— Да,— сказал Ангел.— Профессор Жуйманжет тоже так думает. Он сжег свою авиамодель.

— Черт! — сказал аббат.— Мне хотелось посмотреть, как она летает.

— Это что-то страшное,— сказал Ангел.— По крайней мере, так говорят...

— То есть?

— Ничего не видно вообще. Она летает слишком быстро. Слышен только звук мотора.

— А где профессор? — спросил Афанагор.

— Наверху,— ответил Ангел.— Он ожидает ареста.

— За что?

— В книжке, где записаны его больные, уравнялось количество выздоровевших и умерших,— объяснил Ангел.— Профессор опасается, что интерн не выкарабкается. Должно быть, в это время он отрезает ему руку.

— Тоже из-за авиамодели? — спросил Птижан.

— Интерна укусил за руку мотор,— ответил Ангел.— В рану сразу же попала инфекция. Таким образом, нужно отрезать ему руку.

— Это непорядок,— сказал аббат.— Могу поспорить, что никто из вас до сих пор не был у отшельника.

— Вы недалеки от истины,— признался Ангел.

— Как можно так жить? — спросил аббат.— Вам предлагают акт подвижничества первой величины, на который любо глянуть, и никто туда не идет...

— Мы перестали быть верующими,— сказал Ангел.— Лично я больше всего думаю о Рошель.

— Она отвратительна,— сказал аббат.— Если бы вы обнимали подругу Афанагора!.. Вы ужасны со своей обрюзгшей бабенкой!

Не принимавший участия в разговоре археолог смотрел в окно.

— Я так хочу спать с Рошель! — сказал Ангел.— Я люблю ее сильно, настойчиво и безнадежно. Может быть, вам это кажется смешным, но это так.

— Она плевать на вас хотела! — сказал аббат.— Черт побери! Будь я на вашем месте!..

— Я с удовольствием обнял и расцеловал бы Медь, но от этого я не стану менее несчастным.

— О, как вы мне надоели! — сказал аббат.— Сходите же к отшельнику, черт возьми!.. После этого вы начнете думать по-другому!..

— Я хочу Рошель,— сказал Ангел.— Пришло время, когда она должна стать моей. Она становится все больше изнуренной. Ее руки приняли форму тела моего друга, ее глаза больше ничего не выражают, подбородок уже не тот, а волосы стали жирными. Правда, она обрюзгла, как слегка подгнивший плод, и от нее пахнет так же, как от слегка подгнившего плода, но она по-прежнему желанна.

— Не занимались бы вы этой литературщиной! — сказал Птижан.— Гнилой плод — это гадко. Он липкий. И расползается в руках.

— Просто он очень спелый... Более чем спелый. С определенной точки зрения он даже лучше.

— Вы уже не в том возрасте, чтобы так рассуждать.

— Возраст здесь ни при чем. Я предпочел бы видеть ее прежней. Но, увы, ничего не поделаешь.

— Да раскройте же глаза! — сказал аббат.

— Когда я открываю глаза, я каждый день вижу, как она выходит из комнаты Анны. Все еще теплая и влекущая к себе, и мне тоже хочется этого. Мне хочется уложить ее на себя; она, должно быть, податливая, как замазка.

— Это отвратительно,— заметил аббат.— Содом и Гоморра вместе взятые. Вы большой грешник.

— От нее, должно быть, пахнет, как от разложившихся на солнце водорослей,— сказал Ангел.— А трахать ее — это все равно, что трахать кобылу: много места, запах пота и немытого тела. Мне хотелось бы, чтобы она не мылась целый месяц, чтобы она в таком состоянии спала с Анной изо дня в день и чтобы это вызывало в нем чувство отвращения, вот тогда я овладел бы ею. Еще полной до краев.

— С меня достаточно,— прервал его Птижан.— Вы — негодяй.

Ангел взглянул на Птижана:

— Вы не понимаете. Вы ничего не поняли. Она пропала!

— Я хорошо понимаю, что она пропала! — сказал аббат.