Осколки голограммы

Панаева практически не обнаруживает такого градуса бескорыстной любви к чужому таланту. Применительно к ее повествованию о великих можно процитировать слова Ивана Панаева: «Я уже смотрел на литераторов как на обыкновенных смертных и совсем перестал трепетать перед литературными авторитетами» (Панаев ЛВ: 135). Эта способность не трепетать перед авторитетом как признак душевной зрелости прочитывается в «По поводу похорон Н. А. Добролюбова». Она же прочитывается в воспоминаниях Панаевой. Два мемуариста видят мир различно: Панаев, научившийся не трепетать перед авторитетом, с трепетом относится к искусству и человеческому таланту. Панаева, по-видимому, чужда «трепета» в принципе. Но мысль Панаева, слово Панаева ею услышано. Восприняв разделение на художника и не-художника, Панаева акцентирует это разделение. И, опуская свидетельства о признательности и влюбленности всей культурной России в тургеневские тексты, она пишет не об авторе «Записок охотника» или «Отцов и детей», а о суетном, капризном, переменчивом человеке, занятом своими вполне земными потребностями. Эпизод за эпизодом она восстанавливает бытовые мелочи повседневных конфликтов, мелкие, но характерные для нее подробности бытового поведения. Григорович, автор «Литературных воспоминаний» (1892–1893), выступает именно против такого – деидеализированного – взгляда.

Остроту и глубину литературного конфликта интерпретация Панаевой не освещает. Но она его и не обходит. На страницах «Воспоминаний» она приводит спор Некрасова и Тургенева о Добролюбове, имевший принципиальный литературный характер: «—Меня удивляет, – возразил Тургенев, – как ты сам не видишь огромного недостатка в Добролюбове, чтобы можно его сравнить с Белинским! В последнем был священный огонь понимания художественности, природное чутье ко всему эстетическому, а в Добролюбове всюду сухость и односторонность взгляда!» (Панаева: 268). Дальнейшие реплики Тургенева (назовем их так, помня о специфике диалогов в мемуарном тексте) выстраивают не линию философского спора (этика, эстетика, категории прекрасного и изящного), но характер персонажа. Тургенев переводит разговор: «Скажи-ка мне лучше, сколько у тебя капиталу. <…> дело идет к старости <…> нужно окружить себя комфортом <…> это не развращение, а доказательство, что в тебе развились потребности к изящному в жизни» (Панаева. 269).

Эстетическая сторона спора предъявлена в тексте Панаевой очень прямолинейно и нуждается в отдельном комментарии. Однако обратим внимание на метод ее письма, усвоившего урок русской психологической прозы. Через авторские характеристики, взаимные оценки героев произведения, прямую речь персонажа она выстраивает конкретный индивидуальный характер и историю отношений. В своем субъективном отборе характерных черт бытовой психологии она достаточно последовательна. И эту последовательность легко проследить по эпизодам, в которых появляется Тургенев (аналогично – В. П. Боткин и др.). Панаева создает литературный портрет человека, под влиянием обиды разжигающего старый конфликт, сводящего счеты, переписывающего историю.

Это – не Тургенев, а литературный портрет Тургенева, созданный мемуаристкой. О мере его объективности применительно к событийной канве, касающейся нескольких людей, можно предположительно судить по приведенным фактам. Суждение смогут скорректировать новые обнаружившиеся факты или аналогичная реконструкция других эпизодов, описанных у других мемуаристов. Но хотелось бы заострить внимание, что ценность мемуарного жанра – и в этом сказывается его художественная природа – не исчерпывается фондом фактов в привычном понимании, фактов окружающей мемуариста действительности. Мемуары – памятник чувств и отношений, быть может, не вполне справедливых, быть может, иногда невыгодно характеризующих самого мемуариста. Но эти отношения, чувства и оценки – факт биографии мемуариста, то есть тоже факт эпохи, факт, питающий наше знание.