Осколки голограммы

Чехов в ряде своих произведений предлагает другое художественное решение проблемы. Он усложняет сюжет новыми поворотами. Он проводит героиню через столкновения с жизнью, одно за другим. Умирает сестра мужа, и две дочери-сироты оказываются у нее на руках. Рождается и затем умирает ее собственная дочь, открывшая для героини чувство любви. Слепнет свекор, тяжело заболевает брат мужа, и встает необходимость брать в руки миллионное дело и управлять им. Такой ценой в конце повести сбывается ее надежда, что она «может теперь, если захочет, переменить свою жизнь».

Сбывается и надежда героя, «что Юлия со временем, когда покороче узнает его, то, быть может, полюбит» (Чехов С. IX: 27): «Ты знаешь, я люблю тебя, – сказала она и покраснела. – Ты мне дорог. Вот ты приехал, я вижу тебя и счастлива не знаю как. Ну, давай поговорим. Расскажи мне что-нибудь» (Чехов С. IX: 90–91).

Для Лаптева финал открыт Чеховым более определенно, чем для Юлии. Герой стоит перед необходимостью принять «дело, к которому у него не лежала душа»; «Но что же мешает ему бросить и миллионы, и дело, и уйти из этого садика и двора, которые были ненавистны ему еще с детства?» (Чехов С. IX: 90). Открытый финал предоставляет некий «коридор» для предположений, какое решение вне сферы личных отношений зреет в герое и как оно повлияет на его жизнь. В любом случае, открытый финал предоставляет герою возможность качественной перемены. Динамизм характера в чеховском произведении изначально подразумевается, но не всегда реализуется или не всегда реализуется явно в пространстве текста. Герой отыгрывает сценарий своего «типа» либо выходит из этого сценария, совершая личный поступок; решение героя не обусловлено дидактикой либо стремлением автора «вывести» «типичного представителя».

Неявной реализацией этого динамизма являются повторенные слова героя, звучащие в его мыслях: «Поживем – увидим» (Чехов С. IX: 91). Можно интерпретировать их как позицию зрителя, т. е., герой в будущем, возможно, останется наблюдателем. Но глагол «увидим» подводит нас к иному пониманию: герой готов воспринять то, что предстанет взору, что даст ему жизнь. И этот момент может стать для него поворотным[604].

Дополнительный драматизм сюжету придаёт соотнесенность его главного героя с «Гамлетом», понимая не столько первоисточник, сколько культурно-исторический тип. Ведь, говоря схематично, для шекспировского Гамлета «будущее» – это финальная схватка и «The rest is silence»[605]. Герой Полонского остался в рамках типа, избежав «перерождения». Герой Чехова поставлен перед необходимостью «перерождения», ощущает его неотвратимость («что придется пережить за это время?»). Для чеховского «Гамлета Замоскворечья» «будущее» – это «придется пережить» и «поживем – увидим».

Таким образом, художественные искания Чехова в повести «Три года» выстраиваются в полилоге не только с Л. Толстым и Гончаровым, но и с Тургеневым, обозначившим проблему человеческого характера и выразившим ее в типах Гамлета и Дон-Кихота. Полонский с его повестью «Женитьба Атуева» явился своего рода посредником между Тургеневым и Чеховым.

Воспоминания Я. П. Полонского об И. С. Тургеневе в контексте мемуаров эпохи

Воспоминания Якова Петровича Полонского о Тургеневе (1884)[606] по праву могут считаться замечательным памятником мемуарного жанра. Это одновременно литературное произведение в полном смысле слова – оно написано незаурядным поэтом и состоявшимся прозаиком, – и вместе с тем очень интимный документ. Этот документ запечатлел множество реплик, интонаций и душевных движений, которые могли быть услышаны только на короткой дистанции и доверены только близкому человеку, каким и был Полонский для Тургенева.

Представляется уместным привести здесь одну примечательную цитату из анонимного «Очерка библиографической истории русской словесности в 1847 году». Ее автор посвятил несколько строк поэзии Некрасова и дал ей замечательное определение: «Стихотворения Гейне и некоторых из наших поэтов Фета, Некрасова не подойдут ни под какой разряд поэзии, принятый риторикою; так в недавнее время составился новый род стихотворений, который французы называют poesie intime, и который мы можем назвать личною поэзиею, потому что подобные стихотворения выражают личные чувства и думы поэта, его отношения к другим людям, его домашнюю, так сказать закулисную жизнь» [607]. Эта цитата объясняет происхождение употребленного выше определения «интимный», очень точного применительно к слову Полонского.