Осколки голограммы

Колбасин со слов Некрасова называет адрес его проживания с возлюбленной: две комнаты на Малой Мещанской. Малая Мещанская ул. (совр. название Казначейская) проходит «от наб. кан. Грибоедова (пересекает Столярный пер.) до наб. кан. Грибоедова (Адм. р-н, Казан, ч.)»[113]. Как известно, не все ранние адреса проживания поэта достоверно установлены. Малой Мещанской среди известных нам нет. Можно предполагать, что Некрасов жил по этому адресу, но недолго. Однако документально этот факт не подтвержден. Можно также предполагать, что Некрасов за давностью лет неправильно назвал улицу. Однако до самых последних дней он обладал чрезвычайно сильной памятью, что общеизвестно. Возможно другое прочтение. Мещанские улицы (Большая, ныне Казанская, Средняя, ныне Гражданская, и Малая – Казначейская) были богаты «заведениями». Это обстоятельство наводит на мысль, что «проживание на Малой Мещанской» – эвфемизм, так же как статус «гувернантки» («модистки», «белошвейки» в магазине). Сведения о «работе» девушки («на себя и на него») и ее достатке в мемуарных источниках представляются неясными и малоправдоподобными. Попутно представляется важным отметить, что соображение, которое в равной степени нельзя подтвердить либо опровергнуть, остается в силе, даже если оно противоречит некой стройной концепции.

Что касается документально подтвержденных и гипотетических адресов поэта, среди них легко выделяются две группы. Первая – адреса проживания Некрасова совместно с кем-нибудь: с К. А. Данненбергом (с октября 1839 г.), возможно, с С. С. Глинкой (с июня 1840 по июль 1841 г.), с М.Т. Лорис-Меликовым и Нарышкиным (в конце 1842 – начале 1843 г.). Часто также поэт находил приют у знакомых: у Н. А. Полевого (в конце ноября – до 6 декабря 1838 г.), у Д. И. Успенского (учителя греческого языка и латыни Петербургской духовной семинарии), Ф. А. Кони, Г. Ф Бенецкого, А. А. Алексеева. А с 1846 г. Некрасов уже постоянно живет рядом с Панаевыми, фактически одним домом.

Вторая группа адресов – жилье, которое Некрасов снимал в одиночку. Основная часть этих адресов расположена «кучно»: Свечной, Поварской переулки, Разъезжая улица, Владимирский проспект. Малая Мещанская находится в стороне от этого пространства. Длительных периодов, когда Некрасов проживал в одиночку, немного. Согласно установленным адресам и датам, это первые месяцы в Петербурге (возможно, «комнаты» или «гостиница») (Некрасову неполных 17), около месяца на Васильевском острове (ему неполных 18), около месяца в Свечном переулке (ему неполных 19). Затем, видимо более полугода, на Разъезжей – Некрасову в это время 22 с небольшим.

Ни первый, ни второй период связи с «гувернанткой», как ее описывает Колбасин, по продолжительности «не умещается» в период проживания почти 19-летнего Некрасова в Свечном переулке. Другой адрес – полуподвальная комната на Васильевском острове, – с точки зрения продолжительности эпизода, дает ту же картину, с поправкой на возраст: Некрасову не 19, а 18. Либо мы должны рассматривать версию, что, на Свечном ли, на Васильевском ли, по продолжительности весь эпизод уместился в месяц.

Схожий эпизод: любовь и сближение (2 месяца) – разлука (примерно полгода) – встреча и повторное сближение) есть в незавершенном романе «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» (VIII: 715–718), который традиционно считается автобиографическим (с поправкой на литературные традиции). Легко заметить некоторое сходство в развитии событий в романе и в записи Колбасина. По продолжительности первая часть эпизода «ложится» на промежуток времени между приездом Некрасова в Петербург и поселением у Полевого (примерно 4 месяца). Возраст Тихона уменьшен по сравнению с возрастом Некрасова на момент приезда в Петербург – ему «шестнадцатый» год[114], Некрасову шел 17-й. Герою автобиографического рассказа 19 лет. В романе герой неопытен – в записи Колбасина он производит впечатление «искушенного».

В свете проделанных сопоставлений в автобиографическом рассказе становится особенно явственным мотив «голодный и озлобленный», столь постоянный в повествовании о «петербургских мытарствах». Здесь «озлобленность» героя выступает как синоним «искушенности». Явственно возникает литературная ассоциация:

Я был озлоблен, он угрюм,
Страстей игру мы знали оба;
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.

(«Евгений Онегин». Гл. I. XLV)

А также:

И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданной безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом.

(«Евгений Онегин». Гл. VII. XXII)[115]