Осколки голограммы

В устных рассказах о Некрасове Тургенев выделяет его склонность мучить, но в письмах Тургенева встречается замечание об отношениях Некрасова и Панаевой: «Во время путешествия я обнаружил у них одну милую привычку, у нее – мучить, у него – мученья испытывать» (А. А. Трубецкой, 6 июля 1857; Тургенев П. Ill: 376)[146].

В изображении Тургенева Некрасов склонен к садомазохизму (в обиходном понимании слова). Подчеркнем, что речь пока идет о складе личности и проявлениях в повседневном поведении, а не о тексте от первого лица.

У Вильде Некрасов предстает и эгоистом, и циником. Рассказ о мучительстве сожительницы завершается пассажем, где несостоявшейся жертвой Некрасова выступает его сестра: «А вот еще была, дескать, у него, Некрасова, сестра – очень молодая умерла, – прелестная, как ангел, и тоже готовая для него на все. <…> И он жалел, что она так рано умерла, а он не успел воспользоваться…»

Сестра Елизавета умерла 25 июня 1842 г. Сохранилось письмо Некрасова к ней, в котором, в частности, он пишет: «Я люблю тебя, как сестру, как друга, который один только понимает меня, пред которым только я высказываю мою душу; люби же и ты меня так… не сердись за мелочные мои ошибки и частое невнимание к тебе, которое происходит не от эгоизма, а от моего рассеянного, беспокойного характера, а ныне частью и от множества занятий» (XIV-1: 31). Сохранилось и другое письмо Некрасова – к сестре Анне. В нем он пишет о потере Елизаветы: «Не писал к тебе так долго, так долго… с того самого известия, которое чуть не убило меня. Не стану распространяться об этом: это очень тяжело!.. Жалею только об одном, – жалею и буду жалеть вечно, – зачем вы не известили меня о болезни сестры? Проститься с нею мне было бы мучительно, но все же легче, чем привыкнуть к мысли, что я никогда уже не увижу ее!..» (XIV-1: 44–45).

В свете этих признаний циничные слова Некрасова «не успел воспользоваться», сказанные Тургеневу, представляются эпатажем. Эта черта не раз отмечается современниками. Признание Тургеневу, по его собственным словам, было сделано Некрасовым в первое время их знакомства, т. е. в первой половине – середине 1840-х гг., когда Некрасов только входил в литературный кружок Белинского, где вскоре на него начали возлагать определенные надежды как на человека, наделенного практическим умом и хваткой. А. С. Суворин записал со слов Некрасова:

«Я редко говорил в их обществе, но когда напивался вместе с ними – на это все мастера были – я начинал говорить против этого идеализма с страшным цинизмом, с таким цинизмом, который просто пугал их. Я все отрицал, все самые благородные стремления, и проповедывал жесткий эгоизм и древнее правило – око за око, зуб за зуб. Пускай их! Когда, на другой день, проспавшись, я вспоминал свои речи, то сам удивлялся своей смелости и пропасти цинизма…» (ЛН. 49–50: 203)[147].

Эпатаж и напускной цинизм Некрасова запомнились Тургеневу тем сильнее, что, по свидетельству близких ему людей, «Некрасов страшно угловат»[148]; «Некрасов приезжал больной и неприятный. В нем много отталкивающего»[149]. Да и сам поэт в конце жизни написал о себе (дневниковая запись от 14 июня 1877 г.):

Он не был злобен и коварен.
Но был мучительно ревнив,
Но был в любви неблагодарен
И к дружбе нерадив.

(III: 207)

Важный нюанс проясняет запись сестры Анны, всю жизнь бывшей близким другом поэта: «Характер его вообще был сосредоточенный, молчаливый и скрытный. Напускная любезность (в городе) была нам ясна. Ненавидел фразеров и, заслышав фальшиво-либеральный тон, начинал говорить пошлости. Многие так и уходили, думая, что он говорил искренно, и составляли о нем свои замечания. Врагов у него, вследствие разных причин, было много. Любили его только те, которые его хорошо знали» (ЛН. 49–50:178). «Пошлые» и циничные эпатирующие высказывания Некрасова часто бывали реакцией на фразу.