Осколки голограммы

В статьях и устных выступлениях, посвященных анализу этого эпизода, мы неоднократно говорили о его литературности. Она не отменяет определенной вероятности некого сходного эпизода (или нескольких сходных эпизодов) в жизни Некрасова. Не отменяет и рассуждений о личностных чертах и бытовом поведении: мемуарные свидетельства позволяют думать, что Некрасов склонен мучить и мучиться. Однако даже бытовое поведение человека – часть культурного контекста. Устный автобиографический рассказ отражает определенную модель поведения. До какой степени циничная жестокость и хвастливая бравада жестокостью была индивидуальной или, наоборот, присущей определенному социуму в определенную эпоху? До какой степени она была фразой?

В середине 1850-х гг., в пору наибольшего сближения с Тургеневым, Некрасов был настроен по отношению к близким ему людям принципиально иначе, нежели в биографическом рассказе. В письме к Л. Н. Толстому он выражает свое отношение:

«Для меня человек, о котором я думаю, что он меня любит, – теперь все, в нем моя радость и моя нравственная поддержка. Мысль, что заболит другое сердце, может меня остановить от безумного или жестокого поступка» (XIV-2: 66).

В этом же письме есть пространное рассуждение о фразе:

«Выговариваю себе право, может быть, иногда на рутинный и даже фальшивый звук, на фразу, то есть буду говорить без оглядки, как только и возможно говорить искренно. <…> Что за нужда, что другой ее поймает – то есть фразу, – лишь бы она сказалась искренно – этим-то путем и кажется ему та доля Вашей правды, которую мы щепетильно припрятываем и без которой остальное является в другом свете. <…> Фраза могла и, верно, присутствовала в нас безотчетно. <…> Рутина лицемерия и рутина иронии губят в нас простоту и откровенность. <…> Ну, если и посмеются, если даже и заподозрят в лицемерии, в фразе, экая беда! Мы создаем себе какой-то призрак – страшилище, который безотчетно мешает нам быть сами собою, убивает нашу моральную свободу» (XIV-2: 65, 67).

В эти годы чуждое Толстому пристрастие к фразе, общее для Тургенева и Некрасова, по-видимому, воспринимается Тургеневым как знак духовного и культурного родства с Некрасовым, независимо от содержания этой фразы; опыт же отношения к ближнему обсуждается ими обоими в пространных доверительных письмах. Рассказ о жестокости Некрасова звучит из уст Тургенева на рубеже 1870-1880-х гг., после ссоры с поэтом и опыта воспоминаний (у Тургенева) и автобиографии (у Некрасова), – и звучит он без скидки на «фразу», явно присутствовавшую в нем. Временная дистанция здесь очень существенна. Между рассказом Некрасова и его воспроизведением Тургеневым прошли десятилетия. В 1840-х гг. Некрасов – молодой провинциал без должного образования, воспитания и связей, без средств – только начал утверждаться в кружке Белинского. Этот кружок составляли Панаев, Тургенев, Герцен, Огарев, В. П. Боткин – люди, чей культурный уровень, литературный, светский, да и житейский опыт были много богаче уровня опыта Некрасова. Сказывалась и разница в возрасте. Несомненно, сыграла свою роль и влюбленность Некрасова в Авдотью Панаеву: женщину старше его, дочь знаменитого актера, жену известного литератора, блестящую красавицу, обращавшую на себя внимание мужчин.

По воспоминаниям Панаевой, «фраза» в кружке не только была широко в ходу, но и часто граничила с нескромностью. По ее словам,