Осколки голограммы

Тургенев «в молодости часто импровизировал и слишком увлекался. Иногда Белинский с досадой говорил ему:

– Когда вы, Тургенев, перестанете быть Хлестаковым? Это возмутительно видеть в умном и образованном человеке».

Тургенев «во всеуслышание рассказывал, когда влюблялся или побеждал сердце женщины. Впрочем, последней слабостью страдали в кружке почти все, хвастались своими победами, и часто опоэтизированная в их рассказах женская страсть вдруг превращалась в самую прозаическую денежную интрижку. Но иногда их болтливость в сердечных тайнах порядочных женщин влекла за собой печальные последствия» (Панаева: 95–96).

Даже учитывая субъективность Панаевой, ее резкость по отношению к литературным собратьям и их взаимное неприятие с Тургеневым, в ее замечании присутствует изрядная доля правды – это улавливается из других документов эпохи[150]. Таков контекст, в котором некогда впервые прозвучал устный рассказ Некрасова о его неблаговидном поведении с любящей женщиной. Скорее всего, Некрасов выстраивая свой рассказ, желая попасть в тон тех разговоров, которые велись в кругу его знакомых.

В. А. Панаев в своих воспоминаниях замечает, что «Евгений Онегин» породил целое поколение подражателей главному герою: «Многие старались ломать из себя Онегиных, но они являлись по преимуществу карикатурными, чего никак нельзя было приписать Тургеневу. <…> Впоследствии наплодились как муравьи лермонтовские Печорины, но скоро пропали; а позже – тургеневские Базаровы, которые исчезли еще скорее»[151]. В статье «По поводу топонимики…» я показала, что пушкинские тексты, в частности «Евгений Онегин», несомненно, стали одним из источников устного автобиографического рассказа Некрасова[152]. Подражание герою лермонтовского романа столь же очевидно. Можно расширить сопоставительный ряд, включив в него не только другие произведения Лермонтова, но и «Исповедь сына века» А. де Мюссе. Сложно установить, был ли знаком Некрасов с этим широко известным романом, однако при поверхностном представлении об «Исповеди сына века» он, несомненно, мог уловить мотивы необъяснимой жестокости, цинизма и потерянности в разработке характера и сюжетной линии главного героя. В кругу литераторов, близких к театральному миру, рассказ Некрасова отзывался подражательностью, а возможно, и казался карикатурой, коробившей слушателей. Но в русле творчества раннего Некрасова такой рассказ абсолютно органичен: поэт рассматривает мир и себя в нем сквозь призму литературных исканий, а преемственность некрасовской поэзии по отношению к лермонтовскому творчеству отмечалась еще в прижизненной критике[153].

В начале 1850-х гг. Ап. Григорьев посвятил обширные статьи «лермонтовскому направлению» в русской литературе. В первую очередь оно связывалось со светской повестью, которая, широко используя романтические штампы, по-видимому, выступала в роли массовой литературы. Ап. Григорьев высказался о ее героях: «Сколько людей желают (!) выставить себя преступными, когда они сделали только пошлость»[154] (курсив автора. – М.Д.) Он же писал о «лермонтовском направлении» в целом: «в настоящую минуту» оно «явно и видимо отживает и замирает: последние его представители – гг. Авдеев, Дружинин, Жемчужников, Чернышев и некоторые другие»[155]. А в 1852–1853 гг. Тургенев отмечал: «Я в последнее время много занимался перечитыванием старых русских журналов. Оказалось, что все можно читать и во многом можно еще принимать интерес – кроме произведений двух авторов – Дружинина и Авдеева. Д<ружинин> невыносим своей напряженной ложью – А<вдеев> грошовой пошлостью…» (Тургенев П. II: 282). Устный автобиографический рассказ Некрасова, столь явно покоробивший Тургенева этически, вполне мог быть для него неприемлемым эстетически по сходству с манерой Дружинина и Авдеева.