Осколки голограммы

Легко заметить, каким притягательным был для разных писателей в это время мотив мучительства – мотив вражды в любви, мотив воли, власти, некого порога, на котором балансируют герои, испытывая искушение зайти за этот порог. Здесь меняются ролями «гордые» и «кроткие», и «кроткие» мучают «гордых», а «гордые» с бесконечным терпением переносят страдания. Здесь смещаются значения пола и возраста: герои зачастую травестийны[159], не случайна характеристика «ребенок» по отношению к совершеннолетним, и не случайно нередко жертвы и причинители мук – дети. Мотив мучительства непосредственно связан с предельным эмоциональным и чувственным переживанием. В нем сопряжены боль и наслаждение, ссоры и примирения затеваются ради острого переживания любви, хотя герои не всегда это осознают. Это, несомненно, одно из проявлений сексуальности, но, даже когда речь идет о героях-супругах, секс выступает отнюдь не как акт репродукции, даже не как путь к физическому удовлетворению, но как проявление жизни и проявление личности, индивидуальности.

Здесь приходит на память философия маркиза де Сада. В процитированных и упомянутых литературных произведениях речь идет о не об обстановке или тональности эротических услад – речь идете познании собственной воли и воли вверившегося тебе душой и телом человека. Потому так важен смысл беззащитности любящего и любимого, потому и так уместен образ беззащитного ребенка или всевластного взрослого. Это наблюдение применимо к другому эпизоду воспоминаний: рассказам Некрасова о том, как в его детстве отец обижал мать, которую маленький Некрасов горячо любил, и как мать с сыном «рыдали обнявшись» (так записал Достоевский (Достоевский. XXVI: 111)). В сущности, это тот же мотив, развернутый несколько иначе. Детские мучения и детские рыдания по воле и вине родителей, иногда болезненно любимых (как отец Неточки Незвановой), – это общая «болевая точка» творчества Некрасова и Достоевского.

Мотив мучительства не миновал и тургеневские произведения – достаточно вспомнить «Первую любовь» и «Вешние воды». Однако тургеневский герой мучительство над собой воспринимает и переживает как наваждение, смущение и затмение души, а не прозрение ее глубин. В 1870-е гг., когда между Некрасовым и Тургеневым давно установилась отчужденность, между Некрасовым и Достоевским, напротив, возникали и творческие контакты, и минуты личного глубоко доброжелательного общения[160]. Сближение Достоевского и Некрасова могло стать дополнительным, хотя и косвенным фактором для неприязни Тургенева к поэту: Тургенев и Достоевский – глубоко различные художники, и принципиально различны их художественные миры.

Склад личности Достоевского и его героев был очевидно чужд Тургеневу – и как человеку, и как писателю.

Тональность рассказа о Некрасове обусловлена не только житейской ситуацией. Она возникла не в абстрактном времени и не в отрыве от ситуации литературной. Рассказ-воспоминание звучал в контексте популярности покаянной лирики Некрасова, в контексте романов Достоевского и частотности его обращения к тем же темам и мотивам, что и в «исповеди» Некрасова, в контексте речи Достоевского, произнесенной им на похоронах поэта и опубликованной в «Дневнике писателя», – о страстном к страданию поэте.

В принципе, с литературной точки зрения, в изложенной выше некрасовской истории можно было бы видеть устаревшую ходульность, чуждую психологическому складу Тургенева и его художественной системе. Но Тургенев исключает из своего воспоминания литературную составляющую, которая, несомненно, в момент некрасовской «исповеди» была весьма велика. Такое невключение некрасовского слова в литературный ряд и сведение его характеристики к бытовому поведению, заслуживающему осуждения, были если не демонстративными, то, по крайней мере, глубоко продуманными шагами в истории литературных взаимоотношений.

«Панаевский цикл» и поэма «Тишина» Н. А. Некрасова

Поэма Николая Алексеевича Некрасова «Тишина» (1857) – произведение, отмеченное вниманием литературоведов, начиная от основоположников некрасововедения и до сегодняшних дней. Произведение зрелого поэта благодатно для анализа и интерпретации в разных ракурсах: и эпическом (а именно такая интерпретация традиционно и обусловленно является ближайшей, она и отражена в комментарии), и в русле христианских образов и мотивов, что сразу обратило на себя внимание прижизненных критиков, не акцентировалось в советское время и закономерно вошло в контекст некрасововедения в последние десятилетия.