Осколки голограммы

Скончавшись, старый инвалид
Оставил странное наследство:
Как, сколько раз, когда был бит
До дней преклонных с малолетства, <…>

Так я люблю воспоминать

О днях и чувствах пережитых,
Читая пыльную тетрадь
Моих стихов – давно забытых…

(I: 155)

И не относят «Последние элегии» (1855):

И некому и нечем помянуть!
Настанет утро – солнышко осветит
Бездушный труп; все будет решено!
И в целом мире сердце лишь одно —
И то едва ли – смерть мою заметит…

(I: 167)

Подруга темной участи моей!
Оставь скорее берег, озаренный
Горячим блеском солнечных лучей
И пестрою толпою оживленный, —
Чем солнце ярче, люди веселей,
Тем сердцу сокрушенному больней!

(I: 168)

Не относят «Замолкни, Муза мести и печали!..» (1855). В этом стихотворении исследователи традиционно слышат гражданские мотивы (которые действительно в нем звучат); известное суждение В. П. Боткина, изложенное им в письме к И. С. Тургеневу: «Некрасов последнюю строфу своего прекрасного стихотворения “К своим стихам”, с которого я взял у тебя список – переменил. Вышла дидактика, к которой он стал так склоняться теперь. Я разумею последнюю строфу, начинающуюся: “Та любовь etc” <…> Или ему стало совестно перед Авдотьей? Не понимаю»[165], – трактуется как нелюбовь эстета к излишне сильному социальному звучанию. А между тем слова Боткина прямо указывают именно на связь этого стихотворения с переживаниями Некрасова глубоко личного, любовного плана[166].

К «Панаевскому циклу» не относят также стихотворение «Влюбленному» (1856):

Любви безумными мечтами
И я по-твоему кипел,
Но я делить их не хотел
С моими праздными друзьями. <…>
Зато теперь, когда угас
В груди тот пламень благодатный,
О прошлом счастии рассказ
Твержу с отрадой непонятной.
Так проникаем мы легко
И в недоступное жилище,
Когда хозяин далеко
Или почиет на кладбище.

(11:25)

Приведенные цитаты из известных стихотворений показывают, насколько актуально для Некрасова в 1855–1856 гг. поэтическое развитие темы любви, любви и разлуки, любви и смерти, смерти любви и жизненного рубежа. В некрасововедческой традиции закрепилась синонимия понятий «Панаевский цикл» и «любовная лирика» (или «интимная лирика»), но представление о любовной лирике Некрасова усекается до представления о «Панаевском цикле» с такими его неизменными атрибутами, как «проза в любви» и «слезы и нервы». Отвлечение от привычных фиксаций и анализ текстов, развивающих поэтическую мысль о любви, личном счастье и горе, и углубят представление о поэтике Некрасова в этом тематическом диапазоне[167], и позволят найти дополнительные связи между биографией поэта и его творчеством.

Мотив разлуки, вообще постоянный для любовной лирики Некрасова, в процитированных выше стихотворениях звучит очень явственно и сопряжен с мотивом близости смерти – физической кончины, последнего жизненного итога, не метафорического, не переживаемого в душе и в творческом воображении, а мыслимого как ближайший исход жизненных событий. На пограничность с состоянием смерти указывают и мотивы покоя. Если в 1850 г. поэт пишет: «Так осенью бурливее река, ⁄ Но холодней бушующие волны…», то в лирике 1855–1856 гг. явственен мотив забвения, отдаления, холода: «угас ⁄ В груди тот пламень благодатный», «хозяин далеко ⁄ Или почиет на кладбище», «Подруга темной участи моей! ⁄ Оставь скорее берег, озаренный…» Эти слова обращает к подруге тот, кто уже оставил этот берег, ибо в элегии речь идет о смерти. И наконец, с мотивом недостижимости личного счастья становится созвучен мотив смирения.

Где пахарь любит сокращать
Напевом труд однообразный <…>
Его примером укрепись,
Сломившийся под игом горя!
За личным счастьем не гонись
И богу уступай – не споря…

(IV: 55–56)

Это – заключительные строки поэмы «Тишина».

Те же сопряжения мотивов любви (личного чувства) и труда находим в других стихотворениях Некрасова: «Поэту» (1877) – «Любовь и Труд – под грудами развалин!», третьей из «Трех элегий» (1874):