От литеры до литературы. Как письменное слово формирует мир, личности, историю

Часть действия происходит на северной оконечности острова, которая носит название Грос-Айлет. Там обосновался Уолкотт, и туда я направлялся, чтобы повидаться с ним. Договориться об этом свидании оказалось непросто. Когда я впервые позвонил Уолкотту, по телефону мне ответил сам восьмидесятитрехлетний писатель. Он говорил слабым голосом и явно не представлял, что мне ответить. «Позвоните еще раз, когда дома будет Сигрид», – сказал он и повесил трубку. Я перезвонил позже. Сигрид, давняя спутница писателя, пообещала организовать мой визит. Уолкотт слушал разговор по другой трубке; я слышал его дыхание, но он не сказал ни слова. Сигрид, правда, назначила мне не конкретную дату, а интервал в несколько дней.

Прилетев на Сент-Люсию, я снова позвонил. Уолкотт, похоже, начисто забыл о моем запланированном визите, но после непродолжительного разговора начал что-то смутно припоминать: «Перезвоните, когда Сигрид будет дома». Когда я вновь связался с Сигрид, она по-деловому взялась за организацию встречи. «Вы не поймете, как сюда добраться, – заявила она, – это слишком сложно. Мы встретимся на заправочной станции в 3 км к северу от Кастри». (Судя по всему, на Сент-Люсии заправочные станции служат излюбленным местом встречи.) Я нашел бензоколонку, которая вполне могла оказаться нужной, и довольно скоро туда же подъехала белая женщина – Сигрид.

– Так вы из Германии или у вас просто фамилия немецкая? Мы с Дереком все спорим об этом, – сказала она вместо приветствия. Я пробормотал что-то в ответ. Мои слова, похоже, успокоили ее: она приглашающе махнула рукой. – Поезжайте за мною.

Дерек Уолкотт и Сигрид Нама жили у самой воды, в трех практично устроенных домах, один из которых служил мастерской для живописи. Обстановка оказалась простой, модернистской; обращали на себя внимание продуманно сконструированные книжные шкафы. Терраса выходила прямо на море, и я так засмотрелся на открывшийся вид, что не сразу заметил Уолкотта, сидевшего за столом в углу. Он был старым, сгорбленным, маленьким. Вставать навстречу мне он не стал, а жестом предложил сесть рядом с ним. Сигрид покинула нас – ей нужно было поехать и купить несколько стульев. «Bis später», – сказала она и тут же потребовала: «Переведите!» – «Еще увидимся?» – предположил я. И она скрылась за дверью.

– Так, что вас интересует? – спросил Уолкотт, и я попытался в двух словах рассказать ему о поездке Гёте на Сицилию и о том, как этот пример вдохновил меня на путешествия и поиск следов литературы в жизни везде, где только удастся. Это не очень-то удалось мне.

– Меня интересует литература и места, – в конце концов брякнул я.

– Вы имеете в виду, географически?

– Да, – решительно кивнул я.

Хозяин ненадолго задумался о том, что значит для него Сент-Люсия географически, – и прежде всего ему на ум пришел язык. Он объяснил, что большинство населения здесь использует французский креольский диалект, разговорный язык, не имеющий никакой связи с письменной литературой[686]. Писателю с Сент-Люсии необходимо было превратить этот чисто разговорный язык в литературный. Уолкотт должен был создать не только фундаментальный текст, но и язык, на котором он будет написан.

Сам Уолкотт не говорил дома на французском креольском – по крайней мере, с матерью; он употреблял его лишь в разговорах со вдовой, которая помогала матери по дому (отец Уолкотта умер, когда сыну был всего год от роду). Связь его с французским креольским диалектом довольно слаба.

– Я думаю не на креольском, – признался он, но тут же добавил: – Когда пишу, то инстинкты у меня французско-креольские.

Различие между этими понятиями так и осталось неразъясненным.

Поиск нужного языка тесно связан с поиском верной литературной формы. Уолкотт был воспитан на английской литературе, и это подталкивало его к попытке сочетать французский креольский язык с западными литературными традициями. Чтобы выковать новый английский, Уолкотт экспериментировал с балладами, лежавшими ближе к народным песням на французском креольском, но имевшими более формализованные размеры и структуру, например катрены. Некоторые критики скептически отнеслись к сочетанию в творчестве Уолкотта западных литературных традиций с просторечным языком Сент-Люсии, но нашлись у него и защитники, среди которых был его друг Иосиф Бродский, русский поэт, протеже Анны Ахматовой, не по своей воле покинувший Советский Союз в 1972 г. Устав от столкновений диаметрально противоположных взглядов, Уолкотт вообще перестал обращать внимание на академические дебаты.

– Я не доверяю интеллектуалам, – сказал мне Уолкотт, – потому что у них нет чувства юмора, в отличие от Иосифа Бродского и Шеймаса Хини.

Последний намеревался вновь посетить хозяина дома через несколько недель. Я подумал, что три нобелевских лауреата, сидевшие на этой террасе и перебрасывавшиеся шутками, должны были представлять собой весьма трогательное зрелище. Уолкотт также написал портрет Хини, который показал мне в своей мастерской. Картина была исполнена в ярких, броских цветах.

Я заметил ему, что мы отошли от географии.