От литеры до литературы. Как письменное слово формирует мир, личности, историю

– Что ж, можно поговорить и об этом месте, – ответил он, но продолжил разговор о языке. – Раз уж вы заговорили об этом… Помню, какое дикое возбуждение испытываешь, когда на бумаге даешь имя месту или хотя бы вещи. Когда-то было так, что, скажи кто-то «хлебный плод», например, театр взорвался бы хохотом от узнавания и чуть ли не от смущения.

Плоды хлебного дерева были хорошо знакомы зрителям, но неизвестны искусству, потому что оно по большей части было импортировано и не имело связей с этим островом и его жизнью. «Да, я старался отразить Сент-Люсию», – продолжал Уолкотт. Это было частью его намерения вписать Сент-Люсию в историю литературы, добавить в литературный лексикон новые имена, новые персонажи и неведомые там плоды земные. Ведь именно это и должен делать фундаментальный текст прежде всего: переводить место, культуру и язык в литературу.

ОСТРОВ НА НЕРВНОЙ АТЛАНТИЧЕСКОЙ СТОРОНЕ

После «Омероса» у Дерека Уолкотта мне больше всего нравится «Море в Дофине», одноактная пьеса, написанная еще в 1954 г. Это произведение куда скромнее «Омероса»; его действие происходит в том же мире, что и у эпической поэмы, но там еще нет интереса к глубинной истории этих мест – и нет Гомера. И все же, мне кажется, в этой пьесе литературное воображение Уолкотта проявилось в его самой беспримесной форме. Вводная ремарка сообщает: «Наветренный остров в Вест-Индии, на ее нервной Атлантической стороне»[687]. Когда мне впервые попалась на глаза эта строчка, я даже не знал, что такое наветренный остров, но все же образ крепко зацепил меня, поскольку был очень нечетким, и его необходимо было сфокусировать.

Перед тем как отправиться на Сент-Люсию, я отыскал на карте крохотную рыбацкую деревушку Дофин, устроившуюся в некотором отдалении от атлантического берега. Согласно карте, туда вела через горы извилистая дорога, прерывавшаяся довольно далеко от деревни, жалкой точки, открытой океанским ветрам.

Под конец разговора с Дереком Уолкоттом я упомянул «Море в Дофине». Пьеса, как сказал Уолкотт, оказалась совершенно новым явлением для Карибского региона, поскольку дело касалось создания не только языка, пригодного для этого региона, но и театра, который мог бы представить пьесу, и аудитории, которая захотела бы посещать его. За создание нового театрального искусства Уолкотт взялся вместе с братом-близнецом[688]; начали они на Сент-Люсии, а потом перебрались на Тринидад, где основали в Порт-оф-Спейне «Тринидадскую театральную мастерскую», получившую впоследствии широкую известность. Порт-оф-Спейн был тогда самым большим городом на всех восточных Карибских островах, и Уолкотт в своей нобелевской речи воздал ему должное. Театру для существования обязательно нужен подходящий город; острова как такового было бы недостаточно. Теперь же, когда Уолкотт полностью переехал обратно на Сент-Люсию, прожив некоторое время в Порт-оф-Спейне и Бостоне, где учился драматургии, он, как никогда прежде, ощущает отсутствие настоящего театра. Даже «Тринидадская театральная мастерская», слывшая некогда красивой вывеской театрального искусства Карибского региона, испытывает серьезные трудности.

Уолкотт объяснил мне, что, несмотря на все сложности, драматургия имеет преимущество и перед эпической поэзией, и перед прочими литературными жанрами. Пусть у Сент-Люсии нет театральной культуры, зато есть нечто другое – карнавал. Он – детище не индивидуального автора, а коллектива, он был первичной формой театрального искусства на Сент-Люсии – и породил у самого Уолкотта интерес к театру.

Когда разговор перешел на эту тему, голос Уолкотта окреп[689]. Главным героем карнавала, рассказал Уолкотт, служил Папа Дьяб (сокращение от французского Diable), с бородой как у Рождественского Деда и даже самого Бога, – но самый настоящий дьявол, с рогами.

По ходу действия Папу Дьяба убивают, но через три дня он воскресает. «Вам известен еще хоть один пример воскресения дьявола?» – спросил Уолкотт, восхищаясь таким поворотом в развитии представления. Ему также нравился эпизод, где Папа Дьяб жалуется, что в аду слишком жарко, и просит воды.

– Дети поют, – сказал Уолкотт и перешел на креольский французский: – «Voye glo ba mwe / Mwe ka bwile» (Пришлите мне воды, / Я горю). Идея дьявола, горящего в собственном аду, очень забавляла писателя. У Папы Дьяба имелся также трезубец, и, когда дети становились слишком уж назойливыми, он отмахивался от них. В представлении участвовали все[690].

– Я подумываю о том, чтобы поехать в Дофин, – осторожно сообщил я и объяснил: мне очень нравится пьеса, и мне хотелось бы увидеть это место, расположенное столь своеобразно.

Уолкотт счел идею посещения Дофина абсурдной:

– Туда совершенно незачем ездить, да это и далеко, на побережье. Тем более – вы найдете там разве что нагромождение скал. Там ведь нет ни деревни, ни селения.

Я удивился:

– Нет деревни?

– Думаю, что нет, – ответил он (правда, теперь без особой уверенности). Я был растерян и разочарован. Но, прежде чем я нашелся с ответом, появилась Сигрид: