От литеры до литературы. Как письменное слово формирует мир, личности, историю

Первые переводы «Тысячи и одной ночи» на французский язык стали такой сенсацией, что переводчик Антуан Галлан в своей работе никак не мог угнаться за интересом читателей. К нему приставали на улицах, умоляя переводить быстрее. Рассказы с фантастическими поворотами сюжетов понравились не всем, однако популярность их была просто ошеломительной. А потом случилось невероятное: доступные Галлану истории… кончились. Тогда, в 1709 г., он вспомнил о своей героине Шахразаде и понял, что ему нужны новые истории. Их он узнал не от юной персиянки, а от христианского монаха, молодого сирийца из Алеппо – Ханны Диаба, который изобретал новые сюжеты или составлял их, объединяя и преобразуя что-то известное. Именно так родились знаменитые сказки об Аладдине и Али-Бабе[361]. До сих пор не найдено никаких источников, указывающих на их существование в арабском или турецком фольклоре.

Все ранние версии «Тысячи и одной ночи», включая самую объемную, сирийскую рукопись, выполнены на бумаге, но ни одна из них не напечатана: все они были написаны от руки. С нашей, сегодняшней точки зрения, удивительно, что арабский мир, столь восторженно принявший бумагу, тайна которой, возможно, добывалась пытками, совершенно не выказал интереса к печати, так тесно связанной в Китае с бумагой. Одной из причин была слитность знаков арабского письма, что затрудняло создание наборных шрифтов. Арабские писцы также создали эффективную методику сокращения ошибок при переписывании. Чтец излагал текст целой группе писцов, каждый из которых, в свою очередь, повторял его собственной группе, таким образом ограничивая количество ступеней воспроизведения оригинала. Переписанные вручную (и воспроизведенные устно) истории «Тысячи и одной ночи» были популярны, но и ценились высоко. Рассказчики заимствовали текст, чтобы изучить истории наизусть, подобно самой Шахразаде, и затем пересказывать. Первое печатное издание «Тысячи и одной ночи» на арабском языке вышло лишь в XIX в.[362], что говорит о двойственном отношении многих к этому собранию рассказов (первое печатное издание Корана вышло в 1537 г. в Венеции).

Это создает в истории культуры арабского мира грандиозный прецедент трансформирующего воздействия бумаги в отрыве от печати, вылившегося не только в изумительно красивые каллиграфические списки Корана, но и в появление народной литературы, наподобие увлекательных сказок Шахразады. Бумага здесь демонстрирует обе своих стороны, ведущие и к высокой культуре, основанной на ее пригодности для тончайшей каллиграфии, и к массовой культуре, основанной на ее широкой распространенности и доступности. Именно благодаря этим двум свойствам бумага, являющая собой технологию, достойную самого могущественного джинна, помогла «Тысяче и одной ночи» облететь весь мир.

СТАМБУЛ ОРХАНА ПАМУКА

Проследить историю «Тысячи и одной ночи» до единственного источника невозможно и бессмысленно, но я решил посмотреть, как же эти сказки влияют на современных авторов. Я решил посетить Стамбул, чтобы встретиться с Орханом Памуком, недавним лауреатом Нобелевской премии, в романах которого встречаются темы и персонажи из знаменитого собрания сказок.

Благодаря любезной помощи друзей Памук согласился принять меня в своей квартире близ стамбульского района Таксим, который прошел полную реконструкцию и теперь представляет собой очаровательное смешение модных кафе, комиссионных магазинов, антикварных лавок и старинных бань. У двери стоял охранник; его присутствие напоминало о том, что этот период в жизни Памука выдался нелегким. Если на первых порах многие турки радовались тому, что турецкий автор вырвался на международный рынок[363], то позднее отношение к нему резко изменилось: он использовал в интервью иностранной газете слова «геноцид армян», относившиеся к убийству миллионов турецких армян в конце Первой мировой войны. Турецкое правительство тут же выдвинуло против него обвинение в «клевете на Турцию», а правые головорезы пригрозили ему смертью. Он уехал в Нью-Йорк и оставался там, пока в результате давления со стороны международного сообщества обвинение не было отозвано. Однако по возвращении в Стамбул ему приходится сохранять осторожность. Его квартира – он называет ее своим офисом, хотя именно там он живет на протяжении уже шестнадцати лет – выходит окнами на Босфор и на красивую мечеть (что можно счесть за иронию судьбы, учитывая критическое отношение писателя к исламу).