От отца к сыну. Как передать ребенку христианские ценности

– Заметь себе, – сказал Говорящий Сверчок со свойственным ему спокойствием, – что все, занимающиеся этим ремеслом, всегда кончают жизнь в больнице или в тюрьме.

Лишенные свободы и возможности двигаться, они причиняют боль своему телу и духу.

При последних словах Пиноккио вскочил, разъяренный, схватил с лавки деревянный молоток и швырнул его в Говорящего Сверчка.

Возможно, он не думал, что попадет в цель, но, к несчастью, попал Сверчку прямо в голову, и бедный Сверчок, успев только произнести напоследок «кри-кри-кри», остался висеть на стене как мертвый.

Можно силой заставить замолчать голос совести, который, в какой-то мере являясь эхом голоса Отца, постоянно призывает человека к ответственности. Его можно заставить замолчать инстинктивно, по расчету, из-за нежелания прилагать усилия, пытаясь уйти от ответственности, во имя собственных предпочтений, действительно можно. Можно насмерть поразить собственную совесть. Остается один факт, который удивит вас, когда вы станете читать дальше: говорящий сверчок не умирает. В разном обличье, в разных формах он будет являться вновь и вновь на протяжении всей сказки – ведь, слава Богу, нам никогда не удастся заставить совесть замолчать окончательно. Достаточно самого мелкого трепета, встречи, иногда раскаяния, даже тени раскаяния – и совесть, казалось бы, уже умершая, возвращается к жизни и вновь начинает говорить. Читая далее, мы обнаружим: то, что сейчас кажется нам абсолютным концом сверчка, таковым не является. Сверчок еще вернется, он будет возвращаться в течение всей истории.

На данный момент, однако, Пиноккио удалось ликвидировать отца и ликвидировать совесть. Казалось бы, теперь должен высвободиться разум. Разум, понимаемый в духе Просвещения, – тот, который говорит о прекрасном, о свободе, о полноте жизни, об удовлетворении… На деле же то, что казалось эпохой свободы и абсолютной самореализации, открывается трагически негативной картиной. Если раньше мы могли представлять себе, что действие происходит в мирный солнечный день, то теперь вдруг…

…наступила ночь, и Пиноккио, вспомнив, что ничего не ел, ощутил в желудке некое шебуршение, весьма похожее на аппетит.

До сих пор не шло речи о голоде, о потребности, о нужде, столь укорененной в человеке. А теперь – когда нет больше отца, когда нет совести – все происходит как в афористическом высказывании Вуди Аллена: «Бог умер, Маркс умер, да и мне тоже нездоровится». Эта фраза резюме трех столетий Нового времени.

Бедный Пиноккио стремительно бросился к камину, где кипел горшок, и хотел снять крышку, чтобы увидеть, что там варится.

То, что, казалось, должно принести удовлетворение, на поверку оборачивается сном, фикцией, маской, театром, трагедией.

Представьте себе, каково это показалось Пиноккио! <…> Он обежал всю комнату…

Комната, дом Джеппетто – это мир. Дом, где жил Джеппетто, где Пиноккио мог вести себя свободно, где жили друзья Джеппетто, друзья смысла, друзья Отца.

Он обежал всю комнату, обыскал все ящики и углы в надежде найти хлеба…

Голод, жестокий голод. Очевидно, это не только голод желудка, но другой голод, о котором говорил Иисус: голод по смыслу, по благу, по радости. И человек вынужден довольствоваться чем попало, лишь бы ощутить хоть иллюзию насыщения.

Он обежал всю комнату, обыскал все ящики и углы в надежде найти хлеба, хотя бы кусочек черствого хлеба, хотя бы хлебную корочку или обглоданную собачью кость, кусочек заплесневелой кукурузной лепешки, рыбью кость, вишневую косточку – короче говоря, хоть что-нибудь, что можно запихнуть себе в рот. Но не нашел ничего, ну просто ничегошеньки.