Отец и сын, или Мир без границ

И в «Илье Муромце» он предсказал, что от третьей чарки силы у Ильи убавятся. В «Рождественской песне» Диккенса, о которой речь пойдет ниже, перед отрицательным персонажем проходят три видения: призрак недавнего Рождества, призрак Рождества, которое вот-вот наступит, и призрак более дальнего Рождества. Когда появился последний призрак, Женя сразу сообразил, кто это, и в очередной раз торжествовал, как он, по его словам, перехитрил меня, хотя я истины не скрывал, а только не спешил с ответом.

В тот вечер, когда мы встречали Новый год у Якобсонов и Кристинин отец, облачившись в оксфордскую мантию Романа Осиповича, изображал Деда Мороза, Кристина (о чем и рассказано в соответствующем месте) подарила Жене замечательное издание басен Эзопа. Теперь и до них дошла очередь.

У нас перед Новым годом всегда приезжает труппа со «Щелкунчиком» (и об этом тоже говорится в одной из ранних глав!), а в драматическом театре дают инсценировку «Рождественской песни» Диккенса. В России самая известная история из диккенсовского цикла святочных рассказов – «Сверчок на печи», а в Америке – «Рождественская песнь». Ее знают почти все именно потому, что она регулярно идет на сцене. К концу преображается скряга и зануда Скрудж и излечивается маленький мальчик. Есть мнение, что в англоязычном мире именно эта сказка сделала Рождество тем, чем оно стало благодаря Диккенсу. Сказка длинная и совсем не простая по языку. Перед походом в театр я, конечно, прочел ее Жене.

На даче Женя обнаружил огромную кипу старых газет (видимо, для растопки) и с упоением проглотил в них всю спортивную рубрику за несколько лет. Но газеты были на английском. Между прочим, вопреки мнению Чуковского о детских предпочтениях, абсурда Женя не любил и «Мюнхгаузена» не одобрил.

Я повторяю много раз сказанное: если бы Женю не учить, вырос бы он дурак дураком. Он был не из тех, кто, преодолевая бедность и жестокость окружающих, рвался бы сквозь тернии к звездам. Его привлекала простая жизнь и отличала, как сказано о покойных дядях лорда Фаунтлероя, неистребимая тяга к низкому обществу. «Маленького лорда Фаунтлероя» я, конечно, ему примерно тогда и прочел. Это была любимая книга моего детства с пятилетнего возраста – дивное дореволюционное издание Девриена с ятями и твердыми знаками, которые ничуть меня не смущали, и английскими иллюстрациями. Как я упоминал, в Жениной душе она не оставила никакого следа.

– Какая замечательная жизнь у наших соседей на озере! Четыре месяца они живут там, удят, собирают ягоды, отдыхают, а зимой уезжают в Аризону: смотрят там достопримечательности, развлекаются. Раз в два года ездят за границу, например в Австралию и в Новую Зеландию. Как бы я хотел жить на озере или хотя бы в Вирджинии (городок недалеко от озера) и в пятницу вечером приезжать сюда!

– Что бы ты делал в Вирджинии? Там и работы нет.

– Я бы устроился кассиром и нажимал на кнопочки. Такими были мечты десятилетнего мальчика из интеллигентной семьи.

Почти слово в слово разговор, уже описанный раньше, повторялся перед каждым отъездом в город. Предлагались давно опостылевшие мне варианты перехода в один из маленьких местных колледжей. Я упорно отказывался, но однажды пообещал, что когда он вырастет, то переедет в Вирджинию и осуществится его мечта: он будет работать кассиром. Женя почему-то возмутился: «Правильно заметила Сова в „Винни-Пухе“: у одних в голове мозги, а у других пух» (цитата была воспроизведена по-английски, как она звучит в оригинале). Стоявшая рядом Ника прокомментировала: «Видишь, у ребенка литературные ассоциации. Научил на свою голову».

А в городе об озере он и не вспоминал. Там он изредка сочинял стихи («Мы не слышим, как мы дышим» – в конце третьей строки я уловил только: «… на съедение мышам»), навещал кота Чарли, а потом начиналась школа, потоком шли полюбившиеся французские детективы, и открывалось пианино. Заодно он прочел биографию Моцарта. «Папа! Удивительно: в книге написано, что Моцарта учил музыке добрый отец – как ты меня». Вот я и в добрые отцы попал.

Но так везло мне не всегда. Во время одного урока арифметики Женя заявил: «Во мне клокочет ненависть к тебе» (я не мог вспомнить, откуда взялась эта немыслимая фраза). «Да, да, – ответил я, – особенно в носу» (у него несколько дней подряд были кровотечения из расковырянного носа). Женя, который всегда был готов оценить остроумное возражение, тут же сменил гнев на милость и восхитился: «Умный Снифферс», – и взъерошил мне волосы, именуемые пухом. Пух, кстати, стал кошмаром вроде Снифферса. В прочитанном и полюбившемся «Путешествии Нильса с дикими гусями» есть гусочка Дунфин, то есть «пух тонкий» (или, что то же самое, «мягкий пух»). Язык и «литературные ассоциации», разумеется, только из книг и могли прийти. Кто же дома говорит о тонком пухе и клокочущем гневе?