Летом 1982 года Голландия манила меня еще и тем, что в Утрехте проходил очередной фонетический конгресс: не только я, но и Женя, прекрасно помнивший Копенгаген, рвался туда. В высшей степени неравнодушный к моему (а следовательно, и к нашему) статусу, Женя возмущался, что в Утрехте пленарные доклады обошлись без меня. От тех честолюбивых помыслов осталась на некоторое время просьба о пленарном поцелуе перед сном. Конгресс проходил в первую неделю августа, и, зная, что мы будем в Голландии, я, конечно, не записал Нику с Женей в качестве сопровождающих лиц. Ни экскурсии, ни еда, ни отели им не должны были понадобиться, да и сам я не собирался кататься на заседания каждый день.
Накануне открытия конгресса мы поехали регистрироваться и почти сразу столкнулись с исландским коллегой, которого знали по прошлым встречам.
– Как он постарел! – воскликнул Женя.
– Все мы постарели на целый конгресс, – ответил я. – Копенгаген был четыре года тому назад.
– Ты не изменился нисколько!
Разумеется… Давно ли он предлагал мне красить волосы!
Толчея в огромном вестибюле – вот Женина стихия в те поры. Каждого участника конгресса фотографировали, и фотографии на предмет возможного опознания приклеивались на доску. Фамилии располагались по странам. Женя впился в «СССР». В предварительных тезисах советских фонетистов было чуть ли не сорок человек, и мы гадали: кого же выпустят? Но не приехала даже знаменитая исследовательница, приглашенная с пленарным докладом. Зато появились две никому не ведомые «фонетистки в штатском» (одна москвичка – следовательно, «руководитель группы» на государственном обеспечении; другая, кажется, с Украины), двое из Грузии и двое из Прибалтики (значит, дали грошовую разнарядку на республику). Я-то эту кухню знал наизусть: в мои годы чуть ли не с самолета сняли крупного ученого, который занимался подготовкой советской делегации к конгрессу в Риме и которого заверили, что в награду за труды его в эту делегацию включат.
Были в вестибюле и французы. Женя охотился за ними, как за призовой дичью, со многими поговорил и познакомился с семьей: фонетистка-мама, а при ней папа и очень славные близнецы, мальчики Жениного возраста. Узнав, что я из Америки, та мама спросила, где в Париже живет мой сын. Узнав, что его Париж называется Миннеаполисом, она тут же заметила, что один из Жениных звуков недостаточно открыт. (Как показала последующая жизнь, это наблюдение не соответствовало истине: Женю везде и всегда принимали за парижанина. Но, конечно, раз иностранец, значит, с изъяном. Знакомые эмигранты даже в Женином русском обнаруживали акцент.) Всего мы съездили в Утрехт три раза, и эти поездки были вершиной его голландского лета. Следующий конгресс должен был состояться (и состоялся) в Таллине. Женя очень огорчился и выспрашивал меня, нельзя ли организовать конгресс самолетных наук среди школьников.
2. Самолеты
Самолеты, конечно, никогда не уходили на задний план, но к одиннадцати годам заполнили Женину голову целиком. Он где-то подобрал расписание компании «КЛМ» и долгие часы сидел за чтением этой книжицы. Там, как обычно, был только свод прибытий и отбытий – сто с лишним страниц. Он не пропустил ни строчки. Изредка спрашивал: «Папа, где находится город Карачи?» – или «Найроби – столица какой страны?» Я терпеливо отвечал, надеясь, что он наконец запомнит что-нибудь из географии.
В предыдущей главе я писал, что нам так и не удалось сдвинуть Петербург с Красного моря. И я продолжал удивляться, с каким трудом он различал Восток и Запад и как беспомощен был в наших беседах о Турции, Урале, Волге, Индонезии и даже Европе. Немцы вроде бы напали на СССР с Востока, Нева впадает в Каспийское море, Пиренейский полуостров отделен от соседней земли Магеллановым проливом, который принадлежит Испании. Я и раньше потому жаловался на этот географический кретинизм, что в детстве Женя обожал глобус, и потому, что, как тоже говорилось, ни одной книги путешествий, кто бы ни был автором: от ничтожного Баруздина до гениального Жюля Верна – мы не прочли, не проследив маршруты по тому глобусу или по карте.